Валентин Курицын - В зареве пожара

Возвращаясь домой, брался за учебники и зубрил, зубрил до одури…

С Ремневым он познакомился в городской библиотеке. Сошлись поближе, разговорились, и оказалось, что оба они исповедуют одну и ту же веру.

Евсеев, также как и Ремнев, был убеждённый эсдек и был основательно знаком с социальной литературой. Косвенно он помогал Алексею Петровичу в партийной работе, но, несмотря на горячие убеждения последнего, не соглашался всё же бросить подготовку в университет и отдаться всецело нелегальщине. Такая уж была натура у этого нелепо скроенного, но крепко сшитого юноши, скромного и застенчивого в обществе, всегда нахмуренного и серьёзного.

Крепкая, стойкая натура…

Ремнев же ввёл его к Косоворотовым.

Василий Иванович, подчиняясь какому-то непонятному влечению, всё чаще и чаще стал бывать у последних и незаметно для себя влюбился в младшую из сестёр — Ниночку.

Чувство это пришло незваным-непрошеным, точно волна нахлынула…

Первое время Евсеев боролся с ним, а потом махнул рукой: будь, что будет…

В ночь на Пасху он едва удержался от открытого признания и досадовал на себя, что робость помешала ему договорить.

Хотя не мог, конечно, не заметить, что Ниночка поняла его.

Не удивилась, не обиделась, а даже совсем напротив.

Как хорошо было тогда на душе, в эту светлую весеннюю ночь.

В счастье верилось…

Когда он возвращался домой от Косоворотовых, то ему казалось, что и небо, бледное от утренней зари, и сонные улицы, и деревья сквера — всё говорит немыми, но понятными голосами о большом, неожиданно нахлынувшем счастье…

Потом наступили тяжёлые дни.

Сомнения пришли: слишком уж большая разница в положении была между ним и дочерью компаньона богатой старинной фирмы. Он избегал теперь встреч с Ниночкой.

Но к учебникам уже не тянуло.

Тоскующая душа просила иного выхода: Евсеев взялся за работу в кружках. Каждое утро к нему забегал Ремнев, снабжал литературой, давал инструкции.

…Так и сегодня: Евсеев ещё только что проснулся, лежал на кровати, а уже в дверь к нему постучали.

— Сейчас…

Быстро вскочил и отворил дверь.

— Здорово заспались, — улыбнулся Ремнев, — уже восемь… А я думал было у вас стакан чаю выпить… Дома-то не успел.

— Что ж, это можно… Сейчас я самовар.

— Нет, погодите! Нате вот вам. Тут вот брошюры и двадцать экземпляров последнего листка… Ну, что, как там у вас идёт дело? Как ребята?

— Ничего… Сырой ещё, положим, народ. Прибавочную стоимость, однако, скоро раскусили. В особенности этот Гриша, знаете, переплётчик.

— Ну, помогай вам Боже! Я побегу… Да, впрочем, вот что, отчего вы не заходите к Косоворотовым? Вчера меня Ниночка спрашивала.

Евсеев насупился. Подошёл к окну и широким движением распахнул раму.

— Эх, славный сегодня денёк!.. Времени всё нет… Кланяйтесь им…

— Ну, добре!

Ремнев ушёл.

Проводив его, Василий Иванович долго сидел на подоконнике и смотрел на реку. Теперь она текла спокойная, вошедшая в свои берега.

Заречные луга синелись.

Откуда-то с плотов доносилась песня.

Однообразная, монотонная песня, от которой на сердце у Евсеева сделалось ещё тоскливее.

…Вздохнул почему-то.

Грустно улыбнулся своим мыслям и решительно поднялся.

— Пора идти!

…От заречной слободки до управления был не ближний путь. Однако когда Евсеев вошёл в переднюю конторы, многие вешалки ещё пустовали.

Но вот пробило десять, и контора оживилась.

Сослуживцы здоровались, переговаривались между собою.

— Читали, господа, утренние телеграммы? Опять поражение.

— Обычная история, — брюзгливым тоном заметил высокий, геморроидального вида счетовод.

— Куда мы идём, нет, я спрашиваю вас, куда мы идём?

— А забастовочное движение всё разрастается: в Самаре забастовали пекари.

— Да… Вещь знаменательная!

Тут же слышался разговор совершенно противоположного характера.

— Уж Вы, Петр Алексеевич, поторопитесь с перечневыми-то ведомостями. Бухгалтер вчера опять спрашивал.

— Да что же мне прикажете делать?! И так работаю чуть ли не по четырнадцать часов в сутки! Рук мало… Федченко вот третий день как не ходит на службу.

— Гм… Нужно будет доложить.

…Евсеев, сидя за своей конторкой, угрюмо скрипел пером. Всё тут ему надоело, и люди, и разговоры: вечно одно и то же. Скука.

Комната, в которой он занимался, была узенькая, проходная, скупо освещённая двумя окнами, из которых одно было затемнено стеной соседнего здания.

Здесь, кроме него, ещё сидело трое: два конторщика и барышня-машинистка.

Постоянно тут было душно, накурено.

От трескотни ремингтона и хлопанья счётов в уши вливалась непрерывная назойливая дробь…

От мрачных, давно не ремонтированных стен веяло скукой монотонного труда, ужасом медленного умирания.

Евсеев никогда не любил своей конторы, а теперь, в эти весенние солнечные дни, когда на душе растёт тоска и хочется вдаль, служба в конторе казалась ему особенно тягостной.

Но нужно было сидеть, вписывать нескончаемые ряды цифр, хлопать на счётах.

В других комнатах всё-таки было повеселее. Там встречалась молодёжь.

Люди делились мыслями, покупали в складчину телеграммы. Спорили, комментируя их. По временам смеялись, шутили.

А эта комната — точно болото какое-то, могильный склеп.

Конторщики, оба многосемейные пожилые люди работали молча, сосредоточенно, а если и разговаривали иногда, то разговоры их были такие скучные, неинтересные, что и слушать не хотелось.

Толковали об ожидаемых прибавках.

Один постоянно жаловался на катар желудка.

Политикой они совсем не интересовались.

Жизнь проходила мимо них…

…Около двенадцати часов дня по комнатам конторы проходили буфетчицы, жёны сторожей. Они разносили жиденький чай и предлагали желающим бутерброды.

Евсеев не завтракал. Его скромный бюджет не позволял такой роскоши. Он обыкновенно пользовался этим перерывом в работе, чтобы отдохнуть немного. Покидал свою конторку и шёл в коридор.

В конце коридора, заставленного шкафами со связками старых дел, было окно, выходившее на площадь. Евсеев садился на широкий подоконник, доставал свой «демократический» табак и свёртывал папиросу.

Из окна была видна часть площади, городской сквер и белые здания присутственных мест.

…У Евсеева товарищей между сослуживцами не было.

Он держался замкнуто и ни с кем близко не сходился.

С некоторыми из знакомых конторщиков он здоровался при встречах, обменивался незначительными фразами и только.

Правда, за последнее время ему пришлось познакомиться несколько поближе с двумя-тремя из служащей молодёжи.

…Сегодня один из них, юноша с добрым веснушчатым лицом и открытыми голубыми глазами по фамилии Коробкин подошёл к Евсееву, сидевшему на подоконник, поздоровался и спросил: