Валентин Курицын - В зареве пожара

Что-то тёмное и страшное по своей неожиданности надвинулось на Камнева, точно его ударили ножом в сердце… Он отворил Ивану и слушал его рассказ бледный, с трясущимися губами…

— Висит, слышь, она на перетяге у Николки Утарикова; с таратайки сняла перетягу-то возле конного двора, в сеннике, зацепилась за пряснину. Старик Герасим первóй увидал, — на улицу пошёл утром — иду, говорит, я по сеннику, гляжу из-за стога, чьи-то ноги болтаются — с нами крестная сила! Катька удавилась…

— Народу там тепереча со всего прииску сбежалось… Мать-то как убивается — страсть!..

Часа два спустя волнение умов, вызванное этим неожиданным самоубийством Кати, улеглось, и приисковая жизнь вошла в обычную колею. Петя стоял на помосте машины, около свального люка, и обычным образом покрикивал на возчиков. Он был спокоен, как всегда, и факт смерти Кати его не трогал более — он успел уже свыкнуться с ним…

Солнце поднималось всё выше и выше и заливало золотистым потоком лучей зеленеющую таёжную долину. И ничто в этом безоблачном тёмно-синем небе, в этих красивых очертаниях гор, уходящих в даль лиловую грядою, не напомнило о смерти, о молодой безвременно загубленной жизни!..

Источник: Сибирский наблюдатель. — 1904. — Кн. 7–8. — С. 23–28.

Как они жалки — эти бледные, мёртвые цветы!.. На их тонких засохших лепестках ещё сохранились нежные, бледно-голубые и золотисто-лиловые оттенки, но аромат свежести и чистоты отлетел от них. Они безжизненны и грустны — эти бедные цветы!

…Мне вспоминается одна девушка, виденная мною вчера. По оживлённой улице большого города она шла робкою, усталою походкой. Её маленькие, изящные ножки пугливо мелькали из поношенного, убогого платья. В больших тёмно-синих глазах отражалась тихая, бессильная тоска… И вся она своей грациозной, надломленной фигуркой, своим бледным, утомлённым лицом, носившим следы бессонных ночей и слёз, напоминала прекрасный, чистый цветок, брошенный чьей-то равнодушною рукой на грязную мостовую…

Бедные мёртвые цветы!..

Там, на родных полях, они неудержимо тянулись к солнцу, огненные поцелуи которого вливали в них жизнь и счастье. Лёгкий перелётный ветерок ласково шептал им: «Выше, выше, смелее!»… А здесь, в этой скучной тёмной комнате с низким потолком и толстыми каменными стенами, они недолго цвели, — они умирали без воздуха и света…

Мне жаль их — эти безмолвные, обессиленные цветы… Жаль потому, что они напоминают душу одинокого человека. Тихо и темно в комнате и кажется, что неслышно отворяются двери и уходят навсегда, незримо присутствовавшие здесь, дорогие, светлые мечты… и уходит сама жизнь…

…Бедные мёртвые цветы!

Я вспоминаю их, моих случайных спутниц на жизненном пути. Я узнаю их лица, то розовые и улыбающиеся, дышащие молодостью и счастьем, то бледные и грустные, утомлённые трудным путём. Где-то они теперь — те, которые доверчиво прижимались ко мне, когда весенняя гроза застигла нас в открытом поле, те, с кем вышли мы ранним утром в этот долгий, невесёлый путь. Оглядываясь на близкое прошлое, я припоминаю скучные, однообразные дни, в которые смех моей последней спутницы был слышен так же редко, как редки проблески солнца в ненастную осеннюю пору. Она перестала теперь и смеяться, и плакать навсегда.

Но чьи же спокойные шаги слышатся мне, когда я иду тёмной, глубокой полночью по улице спящего города? Кто ещё идёт рядом со мной, не отставая ни на минуту?..

…Тоска одиночества наполняет мою душу, как эта темнота, и молчание ночи затопляет мир. Я одинок и утомлён. Одинок, если не считать ту, которая идёт со мной, чьё холодное дыхание навевает на меня сон, делает мои шаги медленными и неверными.

…Я узнаю её. Это она, незримая таинственная спутница всех живущих — смерть!

Источник: Сибирский наблюдатель. — 1904. — Кн. 7–8. — С. 155–156.

Содерж.: I. Мёртвые цветы. — С. 155–156; II. Незримая спутница. — С. 156.

— Ну, что Семён? Не видать?

— Ни лешего не видать. Тут тропа и кончилась: дальше и пеший не пролезет, не только верховой! — отвечает недовольным, сердитым голосом мой верный Семён, вылезая из густой заросли пихт на грязную полосу тропы, еле виднеющейся в высокой, с конём вровень, траве.

Лицо Семёна оцарапано, в волосы, еле прикрытые рваным картузишком, набилась во множестве сухая хвоя, но он, не обращая внимания на эти следы своей экскурсии по трущобе, подошёл к лошадям и, отирая свой вспотевший лоб, достал трубочку.

— Плохо дело, заблудились видно. Теперь не скоро выберешься: вишь, тайга-то какая — в небо дыра!.. — махнул рукою Семён и выпустил целый клуб махорочного дыма. — Вишь, аспиды! — продолжал он, с удовольствием глядя, как тучи комаров, вьющиеся около его загорелой открытой шеи, быстро рассеивались в воздухе. — Не любите дымку-то, гнусы такие!.. Что же делать-то будем?

— Что делать? Назад надо ехать по этой же тропке. Чего тут думать? — и Семён садится на коня.

— Но-но, Гнедко, пошевеливайся!

Грязная тропа, кое-где пересечённая навалившимися полусгнившими деревьями, топкое болотистое место заставляют нас ехать потихоньку, шагом. Лошади наши, порядочно утомлённые шестичасовым блужданием по тайге, еле передвигают ноги, тонут по щиколотку в липкой грязи, тяжело машут гривами, отбиваясь от мошек, безжалостно лезших в глаза и ноздри.

Солнце садилось. Косые лучи его золотистой полосой ложились на зелень тайги, тесной стеной окружавшей извилистую тропку. Могучие кедры протягивали свои развесистые ветви, сплетались меж собою, образуя над тропою тёмный навес хвои.

Иногда стройная, трепещущая осина преграждала нам путь, и мы подъезжали под её ветки. Сочные, серебристые листья её задевали нас по лицу, обдавая своим бодрящим клейким запахом…

Вдруг впереди нас, по вечерней заре, далеко-далеко — до хребта гор, облитых алым закатом, гулко и протяжно застонало эхо выстрела: трах-а-а-ах!.. Зашумела тайга, пробуждённая им. Лошади наши всполохнулись и зашевелили ушами, чутко озираясь по сторонам.

— Палит кто-то, — удивился Семён, натягивая повода. — Тпрр… стой ты, дурова голова!.. — закричал он на испуганную лошадь и обрадовано повернулся ко мне.

— Ну, барин, поедем на выстрел. Да кричать надо погромче: может тот, кто стрелял, услышит. Тожно и про дорогу спросим.

— А кто бы это стрелять мог? — спросил я, — как думаешь? Охотники разве?..

— Кто их знает? Может — охотники, а то так, кто-нибудь из летучки.