Валентин Курицын - В зареве пожара

Последний неохотно поднялся и отошёл. Я прилёг, широко дыша чистым похолодевшим воздухом. Лёгкий ветерок тянул с реки и веял мне в лицо запахом травы, ароматом смолистого, омоченного росою бора.

Какая-то смутная, безотчётная тоска сжимала моё сердце. Не знаю почему, но таинственное дыхание таёжной ночи, мерцание звёзд над моей головой, робкий шелест ветвей, дальние крики филина — всё это сильно действовало на нервы и настраивало моё воображение на особый лад…

В это время недалеко от меня, около речки, кто-то тихо и протяжно запел песню.

Грустный, за душу берущий мотив заставил меня приподняться с моего ложа. Я прислушался. И по мере того, как чистые заунывные звуки, то замирая тихим стоном, то развиваясь широким отголоском, будили тишину тайги, мне становилось невыразимо грустно. Безыскусственные слова старинной песни, передающие тоску-кручину доброго молодца, заключённого в «царёв крепкий каземат», согласовались с душевным настроением певца. Голос звучал неподдельной страстью:

«Ты прощай, моя сударушка, И люби, кого задумаешь…» — тихо звучала песня. Чья-то тёмная фигура проскользнула мимо меня, шурча кустарником. Я узнал нашего проводника.

— Это ты, брат? — окликнул я.

— Я, барин, — отозвался тот, подходя ко мне, — обеспокоил я вас, разбудил песней-то?

— Ничего… Мне всё равно не спалось. Садись — поговорим. Как тебя зовут-то, слушай?

— Николаем меня зовут, — ответил парень, подсаживаясь ко мне.

— Хорошо ты поёшь…

— Голосу у меня теперь прежнего не стало. От вина да от простуды, должно быть… Раньше в Россее я получше певал…

— Да, так ты российский уроженец? — спросил я.

— Поселенец я. К Тисульской волости приписан…

— Давно в Сибири?

— Года четыре. Молодой ещё пришёл: двадцати двух лет…

Я помолчал. Николай встал и хотел идти.

— Погоди, брат: посидим, поболтаем, коли спать не хочешь, — остановил я его. — Так ты часто поёшь по ночам?

— Пою, когда вздумаю… Взгрустнётся ежели… — ответил Николай.

Тон его слов, проникнутый затаённой грустью, не ускользнул от моего внимания.

— Что ж, по родине тоскуешь, стало быть? — спросил я.

— Не то што по родине, а так… глупость одна… — нехотя протянул парень, видимо не желая начинать разговора.

Но любопытство моё было уже задето. Я знал, что у каждого из бездомных бродяг, скитающихся по тайге, подобно Николаю, есть своё прошлое, более или менее интересное.

— Так чего скрытничать-то, брат? Расскажи, что у тебя за кручина: может, и помогу чем.

Николай молчал и затем, подумав немного, опустив уныло свою голову, начал:

— Оно видите ли, барин, кручина-то моя какая… Из-за неё-то я и в Сибирь попал… Жил я в своём месте у одного купца в работниках на хуторе. Работников нас всего было человек шесть, стряпуха и ещё — жила с нами же — прислуга комнатная… Любовью звали. Девка смиренная, работящая, и чтобы насчёт чего худого… ни-ни-ни!.. Сапожника одного — отставного солдата — дочка… И дивное дело, братец ты мой: не то, чтоб красавица она была, а так себе… Всего и красы в ней было — коса чёрная, как смолевая, до пояса, да глаза… Тихие такие — кроткие словно бы, а как взглянет она ими, так про всё забудешь!.. Ну и то сказать: сердце у ней мягкое было, жалостливое. Характеру нестроптивого… Грамоту она тоже понимала: иной раз, в праздник, где бы песни петь, али там плясать, как другие-прочие, она сидит себе где-нибудь в уголку, книжку читает…

Промеж нас с нею спервоначалу только и разговору было: «здравствуй» да «прощай», а на после — стал я примечать, будто бы Любаша на меня почаще посматривает… А я-то уж о ней не со вчерашнего дня подумывал!.. Долго ли, коротко ли — слюбились мы. Солдатчину сбуду, думаю себе, — женюсь на ней. Живём — душа в душу… Люди пока что не разузнали ещё: скрытно держались мы, сторожком… Водки я тогда и в рот не брал. Да раз как-то в храмовый праздник с ребятами и разрешил…

Пришёл это я навеселе. Любаша и говорит мне, тихонько так: «Зачем, ты, говорит, Коля напился-то? чего хорошего?» А я в ответ: «Ну, не сердись, дескать; боле не буду… Для куражу выпил, с товарищами… Опять же и праздник». Говорю так, а сам к ней лезу целоваться. Оттолкнула она: «Уйди, говорит, проспись сперва»… Зло меня взяло, да и хмель в голове шумел… «Так ты кочевряжиться ещё вздумала, голубушка? Нет, погоди: я из тебя дурь-то выбью!..» Да как хвачу её, сердешную, наотмашь!.. Хотя бы вскрикнула: побледнела с лица — краше в гроб кладут… Слёзы так и закапали. «Бог с тобой», — говорит… А у меня у самого уж сердце захолодело: таково жалко стало её. Одначе — виду в тот раз не подал: ушёл на чердак, спать завалился. Наутро встал — помириться, думаю, с Любой надо… Я к ней — не тут-то было: и не глядит на меня. Ходит, как воды в рот взяла… «Отстань», «да не лезь» — только и слов от неё. Слышу, на той же неделе отходит Люба от купца, рассчитывается… «Прощай, — говорит мне, — не быть мне твоей женою, не видать счастья-радости… Думала ли я, себя погубляючи, что так выйдет»… Любаша, аль ты меня вовсе разлюбила, спрашиваю. «Не разлюбила, говорит, я тебя, да сам ты виноват. Перетерплю всё на себе одной!..» Делать нечего. Побился я, побился… упрашивал, уговаривал — упёрлась на одном девка: ушла таки к отцу!.. У него стала жить… И верь, не верь, с того часу, как кто што напустил на меня, от еды отбился, сна не знаю. Только и думки, как бы уйти на село, Любу сповидать. Ребяты примечать стали: смеются надо мной, — а мне всё равно уж. — Думал, я думал, да и надумал, оделся получше, пред образами помолился, пошёл к отцу Любашину свататься: так и так говорю, — «отдай за меня дочь», — а он мне в ответ: «ты беден, и у ней ничего нет, а бедному жениться — нищих плодить; впрочем, я с неё воли не снимаю, хочет, так пускай идёт». Я к Любе (в огороде она была, грядки поливала). Всполохнулась Любаша, увидев меня: «Ты что?» — спрашивает. Сказал я, зачем пришёл, головой только покачала. «Нет, — говорит, — не могу я идти за тебя, век в девках проживу, отец старик стал, помогать ему кроме меня некому, а ты и другую себе невесту найдёшь…» — Так это последнее твоё слово, Люба? — спрашиваю. Молчит. Она отвернулась, к плетню прижалась, всхлипывает… — Ну, говорю, когда так, не поминай же лихом. — Хлопнул я шапку оземь; слёзы меня прошибли, вот тяжело было…

Голос Николая сорвался. Помолчал он немного и затем продолжал:

— Поворотил я прямо от их дома в кабак, напился, как стелька, и ночевал где-то под забором. С той поры и пошло. Пью без просыпу. Всё с себя пропил, гол как сокол остался. Хозяин меня прогнал. Нечего делать, голь кабацкая научила уму-разуму: «Тебе, дескать, у твоего старого хозяина всё знакомо, знаешь, где что лежит».

— И впрямь, думаю, не рискнуть ли, может, как деньги-то заведутся, так Любаша и пойдёт за меня, надумает, да и пить не на чё уж стало… Собралась нас компания, человека три, да тёмной ночкой и забрались в купцову кладовую, похозяйничали там, а наутро всех трёх и забрали, один под пьяную руку разболтал. Ну забрали, перво-наперво, в стан препроводили, становой переслал в город, в острог. Так и с Любашей не привелось проститься… После-то, как осудили меня, да в Сибирь погнали, идёшь, бывало, день-то, притомишься, а в этапе, на ночлеге, ляжешь, только глаза закроешь, а она, словно живая, так и стоит пред тобой… ажно сердце переворотится.