Марина Кудимова - Бустрофедон

Алейпт встал, поправил пряжку на хитоне, размял захрустевшие члены и долго смотрел в небо.

— Ласточки так и не вернулись на Феру после извержения, — наконец сказал он. — Стронгила изгнала их, видимо, навсегда.

Латипос терял терпение, и только отдаление ожидающей учителя неожиданности сдерживало его. Имя вулкана, уничтожившего самый южный из Кикладских островов, давно никого не пугало. Алейпт старел и все дальше вглядывался в невозвратное.

— Ты хочешь знать, кто придумал буквы? Все великие изобретения имеют одного отца. Но неблагодарные дети расхватывают наследство по кусочку. Буквы создал Таавт. Финикияне сделали его богом, что справедливо. Ибо время разрушит все, а письменность останется. Как и египтяне, они считали величайшими тех, кто измыслил нечто полезное для жизни и просвещающее народ, дающее ему толчок к развитию. После смерти таких благодетелей им строили храмы, освящали стелы и жезлы и устанавливали праздники. Имена своих царей они дали мировым стихиям, а из стихий почитали только солнце, луну и планеты. Таавт стал богом мудрости, пусть и смертным. Из всех живущих под солнцем он первым начал записывать мысли и истории. Историей становится только записанное — остальное превращается в миф. В беритском храме Йево хранились его книги о сотворении мира. Их глубоко изучил Санхунйатон, великий человек, возжаждавший познать начало всего и все дальнейшее, произошедшее от этого начала.

— Он тоже написал книгу? — не унимался Латипос.

— Да, опираясь на сочинения Таавта, как на фундамент, и не забыв указать его первенство. Египтяне называют финикийского бога письмен Товт, александрийцы — Тот, а греки зовут Гермесом, чтобы увести от первоисточника подальше. А критянин Паламед — герой троянской осады, не то побитый камнями за несовершенное предательство, не то утопленный Одиссеем большеухим в отместку за его собственную трусость. Главный паламедов подвиг остался в трухе из мешков пшеницы, доставленной им из Фракии и накормившей голодное войско. Улисс не сделал и этого. Паламед — достойный командующий. Он и маяк изобрел, и диск, и шашки, и систему мер и весов. Не хватит ли с него? Ну, хорошо, бросим в копилку его славы еще и три буквы: тету, фи и хи. Надо же нам добрать до двадцати двух, не так ли? Но письменность все равно будет зваться даром Кадма. Ты доволен?

— Я за справедливость, — Латипос услышал свой голос со стороны. Он сочился, как виноград в давильне.

— Забудь это слово, — сказал Алейпт. — Справедливости нет. Есть память, но она — как неверная жена. Верность сохраняет только письменность. Ее называют второй памятью, но на самом деле она — единственная. Ты бы привел еще продажного поэта — Симонида Кеосского, за вознаграждения готового воспеть любого прохвоста. Не его ли эпитафионом украсил ты стелу?

— Нет, — поспешно выдавил Латипос, хотя Алейпту был прекрасно известен исходный текст высечения.

— И на том спасибо, — поклонился Алейпт. — Симонид оттеснил великого Пиндара на обочину, подбирал и приукрашивал расхожие изречения, хвастался тем, что на поэтических состязаниях получил в награду пятьдесят шесть быков и треножников. Но ему этого было мало, и он распространил слух, будто изобрел двойные согласные и долгие гласные, хотя всего-навсего ввел их в употребление. Кстати, для надгробных надписей. Ты ведь наверняка выдолбил на стеле и кси, и пси, и эту, и омегу, завершающую альфабет?

Латипос впервые в этот момент осознал непоправимость того, что натворил, и прибегнул к очередной уловке, оттягивающей возмездие.

— И что же там было — в начале всего? До чего докопался премудрый Таавт?

— Там были Время, Страсть и Облако. Когда Страсть и Облако полюбили друга и совокупились, от них родились Воздух и Дух. От Воздуха и Духа появилось яйцо. Яйцо раскололось на две части, и верхняя стала небом, а нижняя — землей.

— Но и до Кадма как-то писали, — Латипосу поднадоели все эти дуновения.

— Писали, если можно назвать письмом зарубки на деревьях, египетские каракули и неудобочитаемый силлабарий, которым кичились критяне. А сами называли писцов финикастами — знатоками финикийского письма. Дар Кадма — это величайший сдвиг, сравнимый со взрывом Стронгилы, только не разрушительный, а созидательный. Финикияне первыми оценили алфабетику, когда буква равна звуку. По форме большинство греческих букв остались похожими на финикийские. И даже такой ленивец, как ты, смог овладеть письмом. Писцы перестали изображать посвященных и драть деньги с неграмотных купцов. Сильные мира сего потеряли часть силы. Хватит, однако, болтать. Пора принимать работу. Показывай, что ты там накорябал.

Латипос всегда хотел резать глипты по рубину или аметисту, рельефно изображать сцены охоты и войны. Еще доходнее были печати с богами, жрецами и вельможами. А больше всего ему нравились сердоликовые камеи. Латипосу даже снилось, как он на специальном станочке режет вслепую, сквозь слой масла и алмазной пыли, смычком, снимая с камня тончайшие слои. Но денег на взятку за обучение не было. Алейпт же с учеников мзды не брал, провощенные деревянные церы, на которых писали тексты, утверждали их в магистрате и потом переносили на плиты, не стоили почти ничего. Работа сама по себе неплохая. Да и зря, что ли, грамоте учился у того же Алейпта? Мог бы при желании стать и гипограмматеем, а там, глядишь, выбиться и в секретари, но больно уж ответственная должность, да и зависимая к тому же. Зубило и молоток надежнее.

Правда, на освоение прямого четырехугольного шрифта для высечения понадобилось время, но не столь большое, как на зубрежку букв. К тому же Алейпту, который издавна служил софронистом — воспитателем юношей, по жребию выпал белый боб, и он теперь стал эпимелетом. Ему поручили наблюдать за порядком на кладбище. Латипос расценил это как волю богов. Работать по известнякам хоть и пыльно, зато споро. Это не так долговечно, как мраморные фигуры, которые Алейпт называл сокровищем Киклад, но на жизнь хватает. И даже на шлюх.

К ремеслу камнереза он привык и многое делал, уже не замечая действий. Ставил леса на высоту надписи. Размечал пропорции. Рассматривал и трогал камень, определяя направление слоев. Смачивал его, чтобы ярче обозначились линии изгибов. Наклонял резец под нужным углом, не пользуясь отвесом. Научился избегать «каменных ушибов» из-за слишком острого угла, когда камень белел, как мертвец, и на готовом изделии оставались неустранимые пятна. Высекал от края к середине, но уже не боялся и краев, ударяя молотком глубоко, мягко и в направлении неизбежных на любом камне мелких трещин.

Многое зависело от того, насколько тщательно камень подготовлен для высечения. Отесчики те еще лоботрясы. Если при резьбе вдоль трещины отколются даже крохотные чешуйки, намаешься до одури при шлифовании. А борозды должны быть одинаковыми по глубине и не съезженными по краям. Камнерез то и дело меняет точки удара, а туловищем и руками владеет не хуже гимнаста. Если бы надпись была в одну строку, как просят скупые заказчики, он бы не совершил открытия. Но этот, сэкономив на камне и коре, размахнулся аж на четыре строки. Латипос помнил все свои надписи наизусть, а эту — лучше остальных, пусть она и казалась ему косноязычной: