Марина Кудимова - Бустрофедон

Страха не было — только веселое согласие с убийственным раствором неба, не выпускающим ее из объятий. Сергей бросился вниз лицом и отчаянно греб по направлению к ней, стараясь поймать ритм. На воде растекались коричневые, противоречащие окружающей бирюзе трупные пятна и выступала густая пена, как с пива или загнанной лошади. Геля услышала звуки тяжелого бега увязающих в песке ног.

— К пирсу! К пирсу плывите! Вдоль! — кричал кто-то невидимый, но не тот, кто сообщил о мертвой волне.

Сергей первым послушался доброхота и поплыл, как начинающий, вдоль берега. Геля устремилась следом. Метров через двадцать они оказались в нормальной, тихо струящейся темно-синей воде. Выбрались на карачках и упали на остывший песок, забыв и о первородной наготе, и о скоромных намерениях, не стыдясь друг друга, как все тяжкоболящие и чудом избежавшие гибели. Сергей доковылял до их одеяний, вернулся уже в штанах и подал Геле сарафан, не пряча взгляда.

— Почему это было? — голос не повиновался Геле, как только что тело.

— Отбойное течение, — сказал Сергей сдавленно.

Такое объяснение ничего к происшедшему не добавило. «Мертвая волна» сказало ей куда больше. Скрипя песком, к ним приближался, скорее всего, тот самый сторож, от которого Сергей избавился в уме, зачислив в пьяные.

— В тягун попали, — сторож сел рядом с одевшейся Гелей. — Дурная штука этот тягун. Ловушка форменная.

Он находился в стадии «выпимши» и был не опасен, но мог в любой миг набрать обороты недопитого.

— Как так получается? — просипела Геля.

— Отток воды в отлив мощный. Обратную волну дает. Ты туда, а она тебя обратно отбивает. Пятнадцать километров в час дует. Поняла? — ударение он делал на «о» и в километрах, и в сомнении по части понимания.

— Тайна, — подумала Геля. — Что тут можно понять и зачем?

— Днем колидор отбойный видно. А ночью что? Обманка.

Родной «колидор» напомнил Геле Карлушку, и ей горячо захотелось во Двор, к Лелю и Люлю, и особенно — к Бабуль, к ее боковому теплу. На берегу заметно светало, а море оставалось глухим и смертельным хранителем ночи. Сторож повернулся к Сергею и поднял палец.

— Побаловаться хотел? С морем не забалуешь. Чуть не утопил девку. Как жить бы стал? Иди и не греши, — обратился он уже к Геле и положил ей на голову разрешительную руку. Геля, явственно испытывая возвращение на новое необмятое место души, ампутированной безволосым врачом, приникла к этой корявой, воняющей луком, мало что не крабьей клешне и благоговейно поцеловала.

На вокзал Гелю провожал военпред. Мама узнала о ночном похождении случайно: проболтался невинный Саркисик. Истерика продолжалась много часов. Военпред неустанно твердил свое «значит, так». Очень тянуло спросить, как зовут его жену. Правда, удалось заблаговременно изолировать Сергея, переселив его к молочнице Люсе, неравнодушной к вдовому Акопу.

Билеты даже в воинской кассе были только в общий вагон. Маме это обстоятельство казалось оптимальным видом наказания за разврат, а Геле было все равно. Так она обозначала повторное обретение жизни. Искоса поглядывала на след от прививки, но изменений не находила. Он оставался так же бел и кругл, как при миндалинах и как до мертвой волны.

Место располагалось в обычном купе, только оно было набито под завязку, а не четырьмя пассажирами. Геле досталось соседство со студентами, но не застегнутыми, как танцевальный Сергей, а старшекурсно распоясанными и расхристанными, словно отпетые персонажи «Очерков бурсы». На прощание военпред не придумал ничего лучше, как обратиться к бурсакам с просьбой:

— Значит, так… За девочкой присмотрите.

Старшекурсники воспаленно воззрились на него, синхронно перевели взгляды на Гелю и совокупно заржали.

Всю дорогу они курили что-то сладко тянущее, пили портвейн местного разлива и ржали по нарастающей. На станции Геля вышла проветриться и размяться, в окно высунулась лохматая, всех заводящая студентка и громко сказала:

— Девочка, не отстань от поезда. Твой папа просил тебя опекать.

— Это не папа, — угрюмо опровергла Геля.

— Ну, извини, — сказала студентка. — Он такой старый — кто бы мог подумать. Оставшийся путь Геля простояла попеременно в тамбуре и в проходе. Но это ее не беспокоило. У нее теперь была морская миля, мертвая волна и вернувшаяся душа.

Иногда — и даже довольно регулярно — бывает зима. Ее наступление сопровождается таким щедрым и холодным тополиным пухом, что он скапливается не только в углах, но покрывает все обозримое и при этом не горит от поднесенной спички, но гасит ее. Зиму надо перетерпеть — другого способа нет. Тотально делать вид, что ходишь в школу, слушаешь, что там тебе говорят. Держать вытяжку перед Колчигиным, сидеть, набычившись, перед мамиными обвинениями. Все это кончится, когда резец дойдет до правого края. Тополиный пух смягчится и защекочет лицо, Лядов высунет в окно зад, Марии сядут за «подкидного». Только Аркаша-мелифлютика не снимет дедова кашне, а еще туже закутается — у него аллергия на пух.

Зимой огненный телетайп мысли в Гелиной голове строчил чаще, потому что время шло иначе и темнота не связывалась напрямую с ночью. Зима — это двойные рамы. Нельзя отворить окно в жимолость и смотреть. Зима — это прогулочный, пошаговый пейзаж. Не застоишься. Геля думала о том, что человек такой, какой он мертвый. Любовь к живым совсем другая. Чем ближе находится человек, тем при-близительнее его воспринимаешь.

Что она знала о деде, пока он был жив? Что он привозит из командировок мандарины, книги и игрушки. Что глуховатым от рабочей усталости голосом читает ей «Конька-горбунка». Но когда дед еще только умирал, он успел превратить конька в Костю, который готов за нее драться и разводить пецилий, чтобы Гелина душа не переставала трепыхаться. Когда еще только умирал, он поручил Геле Бабуль. А что она может сказать о Бабуль? Что та мастерица варить варенье? Даже внешность ее путем не опишет, если спросят. Или о Морковке с ее Сиануком? Настоящее знакомство с человеком начинается после его смерти. Человек проявляется, как Костины фотографии. Перепроявка или недопроявка зависят от правильной установки времени.

У своих ворот копошился, полагая, что чистит снег, Митрофаныч. На нем почему-то был зэковский бушлат, а не хорошо сохранившееся солидное пальто с воротником из бобрика. Раньше Геля думала, что это детеныш бобра, но на поверку оказалось, что кролик. Кролика, впрочем, жалко тоже. Наверное, пальто теперь было некому проветривать, и оно истлело. Митрофаныч одряхлел и сгорбился.

«Скоро и он проявится», — успело мелькнуть в Геле.

— Здравствуйте, Евгений Митрофанович, — сказала она как можно приветливее.