Вивьен Огилви - Невидимки за работой

— Джон Смит совершенно исключается — разве вы не знаете?

Халлес ничего не понимал.

— Ну так пора вам узнать. Этим именем пользоваться никак нельзя.

— Но почему же?

— А потому, что существует подлинный Джон Смит. И несколько лет тому назад этому малому пришла блестящая мысль возбудить против одного писателя дело о клевете, так как в книге писателя выведен отрицательный тип по имени Джон Смит. Между обоими Джонами не было решительно никакого сходства. Вымышленный герой книги был старый человек, лысый и холостой. А настоящий Джон Смит — мужчина лет пятидесяти, с копной рыжих волос, и у него есть жена и дети. В романе Джон Смит — ливерпульский ростовщик, орудующий в Блэкпуле. Настоящий же Джон Смит — клерк, живет в Лондоне и никогда в жизни не бывал в северных графствах. Но он привел в суд своих приятелей, и те засвидетельствовали, что, когда они читали эту книгу, они в ее герое узнали своего знакомого, Джона Смита. Присяжные признали писателя виновным, и Джон Смит получил с него большие деньги. Автор подал апелляцию, но решение суда было утверждено, и бедняга совершенно разорился. С тех пор Джон Смит не дремлет: он с неутомимым рвением; читает книги и, как только натыкается на какого-нибудь Джона Смита с не совсем безупречной характеристикой, тотчас подает на автора в суд. Кем бы ни был в романе Джон Смит — лудильщиком, портным, солдатом, моряком, где бы он ни жил и чем бы ни занимался, все равно в суд являются добрые друзья настоящего Джона Смита и дают нужные ему показания, а присяжные выносят решение в его пользу и он кладет в карман кругленькую сумму.

— Но это же чёрт знает что! — воскликнул Халлес.

— Конечно, безобразие. И не единственное. А про дело Паско Пейсомея вы тоже не слыхали?

— Нет, что-то не припомню. А имя это мне как будто знакомо. Не он ли написал книгу об оксфордских студентах? Называется она как-то странно… как же это?.. Да: «Привычки не хватает».

— Он самый. В те времена была мода брать для заглавия два-три слова из какой-либо известной цитаты. Паско взял эти слова из «Макбета» — помните, наверно:

Так вот, вышла эта книга и, как многие первые романы молодых писателей, очень понравилась публике. Паско продолжал писать, но другие его книги успеха не имели, и он быстро выдохся. Не знаю, чем он потом занимался. Но года два назад он опять взялся за перо. Выпустил прескучный роман, который получил весьма кислые отзывы. Один рецензент написал, что он помнит успех мистера Пейсомея в двадцатых годах, а затем его фиаско, что он считал этого писателя давно умершим, и его новая книга — лучшее тому подтверждение.

— Ну, это уж слишком зло, правда?

— Пожалуй. Но это как раз в духе тех старых, здравых английских традиций, которыми Пейсомей притворно восторгался. В таком духе писал Джеффри в «Эдинбургском обозрении». Пейсомей обратился с жалобой в суд. Адвокат его представил дело таким образом, чтобы присяжным оно было понятнее, — то есть с коммерческой стороны. Он сказал: «если у портного или владельца автомобильного завода имеется конкурент (а критик Пейсомея был тоже писатель, романист) и если конкурент заявит публично, что товар этого портного или фабриканта был хорош только двадцать лет назад, а сейчас никуда не годится, — что тогда делать потерпевшему? Что делать мяснику, если другой мясник объявит, что, судя по выставленному в его лавке мясу, он уже двадцать лет как мертв?»

Конечно, защитник рецензента пытался объяснить, что литература — не мясная лавка, что право критики всеми признано, но красноречие его пропало даром. Каждый из присяжных думал о своих конкурентах, и они, даже не удаляясь на совещание, решили дело в пользу Пейсомея. Он получил по этому иску много денег.

— Ну и нравы! И что же, Пейсомей продолжал писать?

— Да, и больше никто не решался критиковать его книги, так что о них не появлялось в печати никаких отзывов и они, наверно, приносили издательствам один убыток. Но Пейсомей разбогател, и теперь его издатели направили его к нам. Я прочел некоторые его неизданные рукописи. Вы представить себе не можете, что это за тяжеловесная, напыщенная галиматья! Ни композиции, ни характеров — ничего! Правда, в одном из его мертворожденных романов фабула очень хороша. Я дал этот роман Чарли, и он его весь переписал. Прелестная получилась вещица! Она скоро выйдет в свет.

Уэлтон откинулся на стуле, зевнул и засмеялся.

— И она вызовет сенсацию, ручаюсь вам! Ну, действуйте, дружок! Мир жаждет узнать, во что верит ваш Джон Джоунз.

Послание Джона Джоунза Халлес состряпал еще до окончания рабочего дня. Уэлтон просмотрел его.

— Так, так, — сказал он. — Ну что ж, кажется, все главные пункты налицо. «Я простой человек. Таких, как я, миллионы». Правильно! «Я в умники не лезу. Читал только одну-единственную книгу — книгу жизни. И учился я всему на практике». Отлично! Значит, никакие догматы ему не нужны. «Я только чувствую, что есть кто-то там, наверху». Хорошо. «В церковь ходить я не охотник, бога славить можно и дома и в великом храме природы». Здорово! Ага, ваш картежник оправдывается тем, что вся жизнь — азартная игра. Далее этот самодовольный болван заявляет, что он — человек хороший: не святой, но никогда никому не делал зла. Кроме того, он парень компанейский: «бог велел любить ближних, так как же не выпить с ними по кружке пива да не перекинуться в картишки?» Вот-вот, это как раз то, что надо! Ну, а теперь посмотрим, что у вас сказано под занавес? Отлично! «И когда небесный Хозяин крикнет: „Джентльмены, пора!“ — я буду готов убраться из земного кабака».

Следующие дни прошли без всяких событий. Утро и послеполуденные часы посвящались работе. Только в перерыв перед обедом можно было «проветриться», и большинство выходили погулять, если погода была сносная. После обеда читали газеты, или писали для себя, или отправлялись в деревенский трактир — словом, каждый делал, что хотел. Впрочем, при таком строгом режиме трудно было изобретать новые развлечения…

Перспектива проводить таким образом пять дней в неделю — и это неизвестно сколько времени и ради какого будущего — угнетала Халлеса. Занятый этими мыслями, он сидел в кресле в гостиной и то и дело зевал.

— Что, скука заедает? — раздался голос Мертона с соседнего кресла.

— Да, вот сижу и думаю, долго ли я это выдержу. Живем, как в монастыре. Иной раз мне кажется, что я вступил в один из самых аскетических монашеских орденов.

Мертон встрепенулся.

— Господи, да неужто вам никто не сказал? Развлечение не за горами! Скоро отведем душу. Все мы люди, все человеки, дорогой мой, и начальство наше великодушно признает, что у человека есть известные потребности. Значит, вам никто не сказал, что в будущую субботу у нас «вечер с дамами»?