Арчибальд Кронин - Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)

– Итак, теперь, когда ты здесь, Кэрролл, когда благодаря чудотворству Всемогущего потайная дверь для тебя открыта, прости, если надоем, напомнив одно соображение, которое я когда-то счел уместным. Раз ты собираешься здесь остаться, то встретишься с теми, кому ты крайне нужен. И если ты упустишь их и меня, твоя душа потеряна. Когда я буду в состоянии, возможно скоро, я лично займусь твоим воцерковлением. – Он сделал паузу, наблюдая за мной краем зрячего глаза. – Скажи что-нибудь, Кэрролл. Ты со мной?

– Да, – сказал я.

А что еще я мог сказать этому Макиавелли Хайленда?

– Хорошо. Я хочу, чтобы ты приходил сюда по пятницам, как и раньше. Однако по этому случаю приведи с собой ту несчастную женщину, которая скоро станет матерью твоего второго ребенка.

Вот это катастрофа! Казалось, крыша беседки рухнула мне на голову. Но в глубине души я этого и боялся. Кэрролл – опора! Кэрролл – проповедник. Я был на крючке, целиком и полностью заглотив наживку. А он продолжал:

– Отец Фрэнсис служит на всех венчаниях, любит свадьбы и притом большой любимчик у дам, но ваш брак буду благословлять я. Ты со мной, Кэрролл? Говори, или навсегда замолчишь и будешь проклят.

– Да, – сказал я.

– Хорошо, я рад, что на сей раз твой дух явно на стороне добра.

Он наугад протянул руку в моем направлении. Я взял ее, состоящую из одних лишь костей и голубых вен, в свою.

– А теперь иди. Скоро явится ирландская сестра-толстуха, которую я ненавижу – она прячет от меня нюхательный табак, – и мне будет нужно пообедать. Если только эту их кашу-размазню можно назвать обедом. Да благословит тебя Бог, мой драгоценный Лоуренс. И не забывай о пятнице.

Мой чемодан был у ворот. Я поднял его и пошел, поначалу медленно и озадаченно. Наш разговор ничуть меня не воодушевил. Но в этой ласковой предпоследней фразе я находил странное утешение. Меня обогнала группа мужчин, спешащих на футбольный матч. Я шел опустив голову, чемодан задевал за лодыжки, откуда-то спереди до меня доносился стук каблуков по твердому тротуару. Вопреки всякой логике, я подумал, что я – тот, кто идет следом, что меня больше не преследуют. Теперь я был на углу Рентон-роуд и, оказавшись на хорошо знакомой дорожке, невольно ускорил шаг, и сердце забилось быстрее. Не прошло и нескольких минут, как я был уже на Крейг-Кресент, напротив дома Энниса, который выглядел более чем старым – краска, отслоившаяся от ставней, треснувшее стекло в окне больничной пристройки, где снаружи собралось несколько пациентов. Я увидел все это и, используя самое отвратительное швейцарское словцо, сказал себе: Кэрролл, ты совершил Rundfahrt [253] Круговой маршрут (нем.) . .

Я глубоко вздохнул, пересек дорогу, прошел по усыпанной гравием дорожке, толкнул входную дверь и шагнул внутрь.

Слева была гостиная, и доктор Эннис, растянувшись на диване, спал там, открыв рот и тихо посапывая, на полу рядом с ним стояла акушерская сумка. Несмотря на то что в стакане уже не было обычной живительной влаги, Эннис выглядел крайне усталым – небритое красное лицо, на густых усах сгусток слюны. Не очень-то приятная картина, но вполне человеческая. По крайней мере, это была личность, с которой, как я знал, можно ужиться и даже отправиться на озеро порыбачить в один из свободных дней.

Я не стал его беспокоить и вышел из комнаты. В конце прихожей, сужающейся по причине огромной стойки красного дерева для верхней одежды, где, подобно кочанам капусты, торчали всех видов шляпы доктора, была открыта кухонная дверь. Все еще держа чемодан, я прошел вперед и встал в дверном проеме.

Они меня не видели.

Она сидела за низким кухонным столом, в серо-голубом рабочем халате, немного отклонившись, чтобы не тревожить уже заметно обозначившуюся выпуклость живота, одна рука локтем на столе, ладонь поддерживает щеку, в другой руке ложка с бульоном – она кормила Даниэля. Он сидел тесно прислонившись к ней, на плечах большой серый платок. Судя по его апатичному виду, он пережил еще одно кровотечение, и это его бессилие, казалось, объединяло и связывало их. Передо мной была воистину картина Пикассо в его лучший «голубой период», и она ножом вошла мне в сердце.

Я поставил чемодан на пол, мое сердце тяжело стучало. Они обернулись и увидели меня. Они молчали, но на лице мальчика возникло выражение удивления, надежды и чего-то отдаленно похожего на восторг. А на ее лице – неверие, шок, который, истаяв, превратился в одну-единственную скатившуюся по щеке слезу.

Я медлил, желая продлить миг этого растянувшегося во времени молчания – миг, которого я, казалось, ждал всю свою жизнь. Просто за этот миг молчания я избавился от всего мерзкого в персонаже по имени Кэрролл, и миллионы лет чистой, целомудренной радости наполнили меня. Я снова стал Кэрроллом.

– Я вернулся, – сказал я.

Глупо было утверждать и без того очевидное, но именно так я и выразился.

Снаружи в дверь приемной врача принялись стучать, – по-видимому, Эннис был всю ночь на вызовах и утренний прием не проводил.

– Я бы не отказался от бульона, только попозже, – сказал я и, уже направляясь к боковому входу, смиренно добавил через плечо: – Если там что-то осталось.

Во всяком случае, я с утра ничего не ел, кроме окаменевшей булочки в буфете Центрального вокзала.

Я спустился по десяти ветхим ступенькам в маленькой кабинет, который служил приемной. Надел не совсем чистый белый халат, висевший на задней двери, взял стетоскоп Энниса, лежавший на маленьком покосившемся столике, и нацепил его на шею. Теперь в дверь уже колотили ногами. В шесть шагов я пересек маленькую приемную и распахнул ее.

– Какого черта, что вы тут грохочете? Я новый врач, и ведите себя как положено. Или больше ни шагу сюда со своими медкартами.

В ответ мертвая тишина. Вошли неслышно.

– Кто первый? – спросил я, садясь за стол.

Вперед рванулась бабуся лет семидесяти – в черном чепце, пледе из шотландки, в ношеных, но элегантных черных перчатках. Когда она уселась, хрипло дыша, я молча посмотрел на нее, ожидая дальнейшего развития сюжета, понимая, что передо мной опытный ветеран службы бесплатного медицинского обеспечения, страдающий артритом, невритом и бронхитом, с бурситами пальцев стопы и предположительно варикозными язвами, а судя по тому, как она сидела, – с геморроем и частыми запорами. Готов ли я снова, как прежде, принимать столь горькую пилюлю? Да, мне придется держаться, пока тут Дингволл на мою шею, Фрэнк туда же, да еще надо заботиться об этой маленькой поклаже на кухне. По крайней мере, мне придется попробовать.

Название этого и следующего романа («A Pocketfull of Rye» – «И карман пшеницы»), продолжающего историю главного героя Лоуренса Кэрролла, взято автором из старинной английской детской песенки, начинающейся так: «Sing a song of sixpence, / A pocket full of rye…» (Здесь и далее примеч. перев.)