Герберт Уэллс - Негасимый огонь: Роман о побежденном дьяволе

Эти блаженные большую часть времени проводят в беседах. Иные их занятия мне просто трудно проследить. Раймонда присутствовала на неком приеме, устроенном на высочайшем плане. Для нее это было особой привилегией. Возможно, знаком для сэра Оливера. Он столкнулся с истиной богооткровенной веры, так сказать, персонально. Это был замечательный момент. Сэр Оливер опускает наиболее торжественные подробности. Леди Берроуз намеревается написать ему. Ее очень интересуют детали. Но не стану распространяться, — сказал сэр Элифаз, — я не стану долее распространяться.

— И вы верите во всю эту чепуху? — спросил доктор тоном глубочайшего отвращения.

Сэр Элифаз замахал на него руками.

— Настолько же, насколько бедные земные впечатления могут передать во плоти спиритуальные явления, — уклонился он от прямого ответа.

Он взглянул на своих коллег с откровенно вызывающим видом. Мистер Фар и мистер Дэд выглядели несколько пристыженно, а у последнего глаза явно покраснели.

Мистер Дэд прокашлялся.

— Я уверен, что во всем этом определенно что-то есть, — сказал он хриплым голосом, стараясь хоть как-то поддержать коллегу.

— Но если я, к примеру, родился на свет с заячьей губой, — сказал доктор, — то будет ли она в том мире исправлена? Будут ли также сублимированы врожденные идиоты? И что станет с собакой, заболевшей бешенством?

— На все эти вопросы, — безмятежно произнес сэр Элифаз, — ответ один: мы не знаем этого. А что еще мы могли бы ответить?

Мистер Хас, казалось, совершенно погрузился в медитацию. Его бледное, осунувшееся лицо и согбенная поза резко контрастировали с колким выражением интеллектуальной правоты и поднимающимся гневом доктора Илайхью Баррака.

— Нет, сэр Элифаз, — сказал мистер Хас и вздохнул. — Нет, — повторил он. — Что за убогий фантом мира вызывают в воображении эти люди! Что за насмешку над потерями и любовью человеческой! Те же матери и возлюбленные, которые скорбят о своих умерших, не поверят этим дурацким историям. Возрождение! Это же высшая степень оскорбления. Это заставляет меня представить себе не что иное, как тело моего дорогого сына, изломанное и раздавленное, и какое-то существо, наполовину глупца, а наполовину обманщика, сидящее над ним, не дающее мне к нему приблизиться и болтающее дешевую ерунду о каких-то высших планах бытия и об астральных телах…

И в конце концов, сэр Элифаз, вы поучаете меня, что жизнь, несмотря на всю ее грубость, боль и ужас, не настолько плоха, насколько может быть, — если то, о чем вы говорите, принять за правду. Однако нет нужды в просеивании фактов, чтобы убедиться, что это неправда. Никакой человек в здравом уме не поверит в эти выдумки даже на десять минут. В это просто невозможно поверить.

Доктор Илайхью Баррак зааплодировал. Сэр Элифаз изобразил абсолютную сдержанность.

— Они противоречат структуре всего, что нам известно, — продолжал мистер Хас. — Они гораздо менее убедительны, чем самые дикие бредни. Через боль, через желание, через мускульное усилие, через ощущение капель дождя или солнечного света на лице, через чувство справедливости и подобные ощущения и эмоции люди воспринимают явления, происходящие перед ними. Но то, о чем говорите вы, определенно не является реальностью. Здесь нет ничего от чувства реальности. Я не стану даже спорить об этом. Это навязывается страдающему миру в качестве утешения, но даже для людей, ошеломленных горем и поэтому некритически настроенных, такое утешение непригодно. Вас и леди Берроуз может радовать мысль, что однажды вы вдвоем, внешне омоложенные и с реставрированными зубами, снова встретитесь с сублимированной копией вашего верного Фидо. Но я-то, слава Богу, не обманываю себя и твердо знаю, что никогда не встречусь со своим сыном. Он покинул меня навсегда…

На некоторое время душевные и физические страдания настолько подавили мистера Хаса, что он не мог говорить; однако о намерении продолжать так отчетливо свидетельствовали выражение его увлажнившегося лица и сжатые пальцы рук, что никто не нарушил молчания, пока он не заговорил снова.

— Теперь позвольте мне откровенно высказаться по поводу бессмертия. Поскольку из всех нас я ближе всего стою здесь к этой возможности. Бессмертие — это вовсе не увертка, как вам кажется, от нашего странного мира, такого безнадежного, ужасного, необъяснимого и временами в высшей степени одинокого. Бог во Вселенной может быть, или же его может не быть… Бог, если он есть, может быть до ужаса молчалив… Но если Бог есть, он последователен. Если Бог есть наверху и в системе вещей, тогда не только вы и я и мой погибший сын, а и раздавленная лягушка, и разоренный муравейник имеют значение . На этом настаивает тот Бог, что находится в моем сердце. Здесь должен заключаться ответ, касающийся не только смерти моего сына, но и умирающего пингвина, поджариваемого заживо ради получения масла стоимостью в фартинг. Здесь должен находиться ответ для тех людей, что отправляются на кораблях творить такие вещи. Здесь должно содержаться оправдание для всей мерзости и гнусности вши и червя-трематоды. Я не дам вам соскользнуть на ту сторону, сотрясая астральные планы той жизни и сублимированные атомы, пока здесь, в этом мире, есть матери-алкоголички или люди, погибающие от холеры. Я не буду слушать о Боге, который является всего лишь средством выбраться наружу. Какая бы глупость или зверство ни творились здесь, вам придется приноравливать к этому идею Бога. Иначе не будет никакого универсального Бога, а только холодное, пустое, жестокое равнодушие… Я не смог бы жить в мире с таким Богом, если бы мне пришлось… Я рассказываю вам о черных и мрачных реальностях, и что вы мне отвечаете? Что все нормально, поскольку после смерти мы из них выберемся. Но если я из-под ножа хирурга отправлюсь прочь из этого горячего и усталого мира, а затем проснусь в новом мире любезных бесед и искусственных цветов и обнаружу, что меня вновь собирает по частям астральный доктор в ваших потусторонних планах, и волосы мои будут восстановлены, а бреши и дупла между зубами заполнены, — я почувствую себя как дезертир из Собственного рода, словно заразный больной, выползший из больничного изолятора в гостиную… Что ж — моя инфекция останется со мной. Я не смогу говорить ни о чем другом, кроме трагедии, из которой я появился и которая все так же остается — ибо продолжается — трагедией.

И все же я верю в бессмертие!

Доктор Баррак, который до тех пор наблюдал за мистером Хасом с явным одобрением, вздрогнул, издал возглас удивления и протеста и остановил на нем осуждающий взгляд. Однако пока предпочел не вмешиваться.