Герберт Уэллс - Негасимый огонь: Роман о побежденном дьяволе

— Но это не я сам бессмертен, а тот Бог, что внутри меня. Все персональное бессмертие, о котором вы рассуждаете, это насмешка над нашей личностью. Что есть в нас личного, что может выжить? Что делает нас именно нами самими? Не решают ли все здесь какие-то жалкие мелочи, ничтожные отличия, легкие дефекты? За что цепляется персональная любовь? Только за эти мелочи… О! Как нежно и горько любил я своего сына, и что же мое сердце стремится вспомнить сейчас в первую очередь? Его достоинства? Нет! Его амбиции? Его достижения?.. Нет! Ничего из этих качеств… Только странную красноту, выступавшую у него среди веснушек, резковатый высокий тембр его голоса… какую-то абсурдную надежду в его болтовне… звук его шагов, маленький сбой в их ритме. Именно этих вещей нам не хватало. Именно от этих вещей сжималось сердце… Но все эти приметы сами по себе смертны, это всего лишь дефекты, которые будут убраны на высшем плане бытия, как вы говорили. Вы вернули бы его мне сглаженным, отполированным и подправленным. Но что тогда останется от персональных отличий? Что это оставит от любви?

Если бы у моего сына были сглажены все эти дефекты, тогда бы он сделался, как все другие сыновья. Если бы все пожилые люди были отутюжены, они сделались бы наподобие молодых людей. Нет ничего персонального ни в надежде, ни в чести, ни в справедливости и правде… Мой сын ушел. Он ушел навсегда. Боль тоже однажды может уйти… Не я и не вы продолжим жить. Вечно будет жить Человек, Человек Универсальный, и он продолжит жизнь, трагический бунт в том же самом мире, и ни в каком ином…

Мистер Хас склонился в своем кресле.

— Негасимое пламя горит в сердцах людей. Благодаря этому пламени я живу. Благодаря нему я познаю Бога моего Спасения. Его воля есть Истина; Его воля есть Служба. Он побуждает меня к борьбе, без всякой поддержки, не обещая наград. Он отбирает, не возмещая. Он растрачивает, не компенсируя. Он страдает — хотя и к вящему своему триумфу, — и мы обязаны страдать и находить нашу надежду на торжество в Нем. Он не позволит мне закрыть глаза в скорби, несостоятельности и замешательстве. И пусть Вселенная мучает и казнит меня, я буду веровать в Него. И если Он также должен умереть — я все равно не брошу свое дело; я должен служить Ему…

Он умолк, и некоторое время никто не промолвил ни слова, так глубоко поразила их напряженность его чувств.

— Я не знаю, как это все пришло вам в голову, — заметил мистер Фар и резко повернулся в сторону доктора Баррака.

— Да, это интересно, — сказал доктор Баррак, склонив голову на сложенные поверх стола руки, и тщательно обдумывая свою будущую речь. — Это интересно, — повторил он. — Не знаю, насколько откровенно могу я высказать то, что об этом думаю. Вообще-то я человек прямой.

Сэр Элифаз с большой предупредительностью кивнул, жестом приглашая его говорить.

— Здесь была высказана, прошу меня извинить, бессмыслица с обеих сторон. — Доктор повернулся к сэру Элифазу. — Я имею в виду всю эту ерунду с привидениями, — сказал он и сделал паузу, поджав губы и качая головой. — Она совершенно несостоятельна. Я уделял внимание исследованиям в этой области. Я считаю себя в некоторой степени психологом — доктор должен им быть. Разумеется, сэр Элифаз, вы не несете ответственности за всю чушь, которую вы нагородили про сублимированные кирпичи и призрачных собак, состоящих из концентрированных запахов.

Сэр Элифаз дернулся.

— Вот тебе и на! — вырвалось у него. — Но, однако же!..

— Давайте без обиды, сэр Элифаз! Если вы не желаете, чтобы я говорил, я промолчу, но если вы согласны дать мне слово, то я выскажу то, что у меня на уме. И, как я уже сказал, я не возлагаю на вас ответственность за то, что вы здесь наговорили. Вся эта дешевая медиумическая чушь была извергнута в мир сэром Оливером Лоджем и подсунута им людям, обезумевшим от несчастья, в виде толстенного тома внушительного вида… И нет числа простакам, которые попытались воспринять это серьезно… Прискорбно… Я не сомневаюсь, что этот человек честен с точки зрения своих взглядов, но каковы эти взгляды! Упрямое легковерие, выставляемое под видом либерализма. Он принимает все притворства и уловки этих медиумов, он признает все их объяснения, он редактирует их лепет и приводит его в порядок, чтобы он производил наибольшее впечатление. Обратите внимание на его неспособность к критической оценке! Поскольку многие из медиумов вполне респектабельные люди, которые либо не берут денег за свои сообщения, либо берут весьма умеренную плату — полагаю, обычно гинею за раз, — он настаивает на их честности. Это его ключевая ошибка. Любой врач может сказать ему, как я мог сказать уже после первого года медицинской практики, что сказать правду — это один нечастый триумф человеческого разума. Едва ли кто из моих пациентов вообще говорил правду. У них не то что не было и доли критического мышления и необходимой беспристрастности, они вообще не имели реального желания говорить правду. Им хотелось произвести впечатление. Человеческие существа остаются склонными к актерству; они не ведут себя, как ученые. Они либо преуменьшают, либо преувеличивают. Мы все поступаем так. Я, рассказывая вам, как на улице переехали кошку, придаю истории дополнительную драматичность, преувеличиваю ущерб, нанесенный кошке, размеры телеги и тому подобное. Я захочу оправдать сам факт своего рассказа… А теперь представьте, что здесь в кресле сидит женщина; велите ей закрыть глаза и почувствовать себя в странной обстановке — и она почувствует себя странно почти сразу же; велите ей произносить слова и фразы, которые она обнаружит у себя в голове, и она станет их произносить; дайте ей полунамек, что они приходят из Восточной Азии, и эта чушь начнет увязываться с ее понятиями о пиджин инглиш. Это вовсе не значит, что она ловко и преднамеренно обманывает вас. Нет, она только идет навстречу вашим ожиданиям. Вы фокусируете на ней свой интерес, а все человеческие существа любят, когда на них сосредоточивается чей-то интерес, особенно если он не слишком враждебный. Она уцепится за этот интерес, как только сможет. Уцепится инстинктивно. Большинству медиумов никогда в жизни не приходилось удерживать внимание полной комнаты народа, пока они не обнаружили такой способ добиваться этого…

Доктор Баррак прокашлялся.

— Но все это побочная сторона вопроса, — продолжил он. — Не думайте, что если я отбрасываю всю эту чепуху о призраках, то я устанавливаю какую-то окончательную границу для науки, которую мы имеем сейчас. Вся наука мира — это лишь слабая тонкая струйка знания. Я допускаю, что могут быть силы, я почти могу сказать, должны быть силы, универсально присутствующие в мире, о которых мы пока не знаем ничего. Возьмите случай с электричеством. Что знали люди об электричестве еще совсем недавно? Практически ничего. Я сомневаюсь, что в раннем неолите были люди, способные заметить существование такой вещи, как воздух. Я предполагаю, что большинство вещей нам до сих пор неизвестны. И эти вещи находятся у нас буквально под носом. Но они ни на йоту не помогут продвинуться делу сэра Элифаза. Эти неизвестные вещи, как только станут известными, тут же присоединятся к тем, что мы знаем сейчас. Они затруднят или, возможно, упростят восприятие нашего мира, но они не будут противоречить нашим общим идеям. Они будут уже вещами в системе. Они не освободят вас из-под власти аргументов, выдвинутых мистером Хасом. И поэтому в том, что касается вашего бессмертия, сэр Элифаз, я, как вы понимаете, целиком и полностью согласен с мистером Хасом. Это фантазия, это мечта. Как фантазия, это ничем не лучше скрипящих половиц в спальне; как мечта, это непривлекательно. Что и сказал мистер Хас.