Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Дух поэта творит, мысль конструктора создаёт мёртвые агрегаты.

Целостность и неполнота, а то и пустота.

Техника неуправляема. Ветровое стекло технической мысли сплошь покрыто разбитыми вдребезги мёртвыми организмами. Выхлопные газы технической мысли продолжают отравлять живое.

Я довольно легко преодолел сопротивление обыденного.

Я не из тех поэтов, о которых можно сказать: «Его биография — в его стихах». О, как раз я выпрыгивал из себя. И, считай, почти всегда, на каждом шагу. Из себя не выпрыгнешь. Субъект не может стать полностью [собственным] объектом, для этого он должен выйти из собственных границ. [Так-то оно так,] да только часто он выходит из себя. Он сошёл с ума. Он потерял себя. Поэтому мою лирику…

Конечно, в своей лирике я выражал себя. Но не только. Я часто глядел на себя со стороны. Иногда по-тютчевски: печально

Но меня больше занимает высота и то, на что может ещё смотреть душа [на высоте].

Что старая кожа для змеи? Что покинутое тело для души?

Много ли значит для облинявшей змеи её старая кожа. Это в земном плане. А в небесном: что значит покинутое тело для души? У неё другие возможности.

Моя мысль большей частью всегда оставалась «за» словом. Мне хватало сноровки схватить словом только хвост мысли, а силы хватало на то, чтоб удержать её за хвост. «Мысль изречённая есть ложь». Вот эта ложь и есть хвост мысли, а сама мысль трепещет и рвётся за пределами слова. Хорошо, если эта мысль — жар-птица, а ну как — змея: обернётся и ужалит из своей трансцендентности!

В стихах я всегда старался следовать первому движению души, ибо оно истинное. Ну, например:

Если найдётся [идеальный] муж, который ни разу не испытывал подобного чувства, пусть он бросит в меня камень.

Раньше я ценил в человеке ум, а теперь доброту. Ибо, как говорит пословица, много на свете умного, да мало доброго.

Время от времени мою [московскую] квартиру оглушают ночные длинные звонки. Это Володя, друг далёкой юности. Он погибает. [Так и есть.] Я поднимаю трубку. За полторы тысячи вёрст его пьяный голос сообщает: — Я погибаю.

Значит, опять душа поперёк легла (его выражение). Он погибает [уже десять лет] [и не знает отчего] по привычке. Что и говорить, скверная привычка.

В его крови слишком много железа, которое размагничивают рассудительные участки его мозга, и стрелки его жизненного компаса всё время метались. И ему приходилось делать поправку по солнцу и звёздам. Всё-таки он был дневной человек

Он, как пьяный, хочет, но не может пройти по одной половице. Поскольку извилистых половиц не бывает. Путь \Жизнь/ его извилист\а/, хотя имеет направление из стороны в сторону, а по сторонам нет ничего, кроме смерти, ловушек и чертей.

— Нас ловят. — Я знаю.

Неудачником его не назовёшь. В жизни с ним происходило только то, что было на него похоже. Звёзд с неба он не срывал, а так, хватал одни земные колючки, а то и цветочки (снизу то цветок, то колючку). Впрочем, колючки сами на него цеплялись.

Он сокрушался: «Сколько у меня было баб, и все стервы». Ну, положим, у него было три жены \Он жил-бедовал с третьей женой/, а был разведён на двух, но в промежутках между разводами, да и просто так, попадались и не только стервы.

Недаром он был приземист, с глубоко посаженными глазами, которые не давали обзора, а только прямую линию. Они смотрели: вперёд или назад. Чтобы разговаривать с сидящим рядом человеком \Если случалось ему заводить разговор с человеком, который сидел рядом/, он был вынужден разворачиваться к нему под прямым углом.

Сходился он с людьми запросто, но на своём, приземистом уровне. Тех, кто был повыше или стоял на бугре, старался обходить.

Три раза он [начинал] поднимал жизнь сначала.

Вот уже пять лет моё московское логово оглушают длинные ночные звонки, и я уже знаю, кто звонит. Это мой старый друг Володя. Я поднимаю трубку, и за полторы тысячи вёрст отсюда слышу его пьяный голос: — Я погибаю.

Опять он напился. Опять он погибает по привычке. Но мне уже не страшно, а жалко. Это просто скверная привычка. Из всех его скверных привычек — погибать: самая наисквернейшая.

Однажды он [позвонил из вытрезвителя] поднял меня ночью и сообщил: — Я сейчас повешусь. [Звоню из вытрезвителя. Я погибаю.]

Ну, в таком заведении повеситься не дадут, но я поинт<���ересовался>

— Такого не может быть. Как можно звонить из вытрезвителя по междугороднему?

— Очень может быть. Я пообещал бутылку водки.

Таков мой друг Володя. В любом положении он сходится с людьми запросто.

Она, может, и не стерва, но чуть что, сразу берёт ребёнка и убегает к тёще. Тёщу он возненавидел пуще жены, его держал только ребёнок.

Я погибаю, — сказал он. Раньше такого не было. Раньше он был другой.

Славяне тоже его называют по-своему. Но наши мифы утрачены и в русской памяти зияет дыра. [Наш Рок жить] с дырявой памятью. Вот откуда появился Иван непомнящий. Так и живём с дырявой памятью.

Отпусти! Дай взглянуть хоть одним глазком на тот мир, где путь един и прям, где шёлкова нить белым-бела и в ней светятся все цвета-цветы…

Где любовь сияет, где добро светит, где правда есть, где говорят чисто, где думают чисто, где люди живут по правде-совести. [Молю тебя] Отпусти, Господи. Ты же слышишь, ты же видишь меня. Я плачу, слёзы текут по моему лицу и заливают письмо куда-нибудь да кому-нибудь

Это чёрт помрачил разум Достоевского и \тот смазал/ толкнул его руку на «Легенду о Великом Инквизиторе». То не Великий Инквизитор должен быть, а Люцифер по имени Прометей.

«Певучесть есть в морских волнах»

Тютчев — русский протестант. Он протестует. У него в конце стихотворения стоит чужое слово протест [и портит его], пристегнуло его, как чёрт. На что ему указал один русский человек. Поэзия [мне] моя люба. Но она капризна, поэтому я к ней строг.

В палате [спокойного неба] печального образа сидел Дон-Кихот. Через всю палату с Востока на Запад он упёр копьё в дверь и никого не впускал. Писал роман о безумном Сервантесе.

Сейчас [ему около [сорока],] проживи он ещё столько же, ничего не изменится, лишних пятнадцать лет из прожитого можно не считать [выбросить за ненадобностью].

[Когда-то ему было [22–24 года] 25 лет], [с тех пор] он не умер, но прожил лишних пятнадцать лет.

[Несколько] Сотни две-три знакомых лиц — вот и всё, что окружает меня на земле.

Меня останавливают на улице: — Дай закурить. — Даю, но не вижу человека. Знаю что человек, знаю, что чужая рука взяла сигарету, но не вижу ни того, ни другого, не запоминаю. Не помню — значит, не думаю.