Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

— Ты ничего не понимаешь, — произнёс голый король, [но] \впрочем,/ несколько оскорблённо.

— Конечно, не понимает, тут, как у Мандельштама! — сказал некто и процитировал голого короля. Имя Мандельштама прозвучало с благоговением: это был веский довод, будь он неладен, да и упомянутого поэта я не читал. А позже, когда прочёл, увидел условный блеск и рябь всё той же пустоты, хотя припомнить стихи голого короля уже не мог.

И всё-таки приём, оказанный моим стихам, был полезным уроком, от которого я оправился только через три года, в пору своей поэтической зрелости, когда меня окончательно стали не понимать и когда я [ сам перестал считаться с чужим мнением ] \вынес ясное о себе представление/. И это облегчило мою жизнь.

В институте не обошлось без кумиров. Сначала им был поэт из Ростова-на-Дону, потом его затмил Николай Рубцов. Ростовского поэта я знал лично, мы с ним учились на одном курсе, хотя и на разных творческих семинарах. Он много знал [и] [\, но не/ охотно делился своими знаниями] \, но как-то бессистемно; его мысли \всегда/ расползались, как раки, в разные стороны/. Жаль, что [ из него не вышло ничего путного, а] всё лучшее он написал до института, [ Потом из молодого пышного пустоцвета он превратился в озлобленного неудачника. ] \и быстро сгорел бенгальским огнём/. Но два года напролёт его комнату стекались молодые поэты со стихами, особенно заочники. Он их благосклонно выслушивал и как бы одобрял, а если не нравилось, отмалчивался или переводил разговор на другое. Я к нему не являлся: боялся провала. Но когда в Краснодаре вышла моя первая книжка, он её где-то прочёл и при встрече протянул: „— Ну, Юра, тебе далеко до меня!“

Он разделял общее несчастье поэтов: мерил других по себе и, конечно, не в пользу других. [В этом заключается] Причина появления бесчисленных ремесленников \заключается и в этом/. Логика тут проста: отчего тот-то и тот-то пишет, и его печатают, чем я хуже? Я могу лучше. Садится и пишет — не хуже и не лучше, а посредственно, как ремесленник. И то, и это печатается, а литературы нет.

Я знаю много молодых, которые, при всём своём эгоцентризме, оглядываются друг на друга. Так они ничего, кроме бокового зрения, в себе не развивают, Ага, говорят они, этого я заткнул за пояс, а на этого наплевать, он выдохся. Я лучший. Так и хочется сказать: куда смотришь[, сукин сын]! Не равняйся по себе подобным. Смотри на классику, смотри в упор, а не сбоку! Иди к вершинам, пусть они недосягаемы, и ты потерпишь поражение, но зато твоё поражение будет выше победы тех, кто ставит перед собой разрешимые задачи и даже блестяще решает их.

В институте почти каждый считал себя гением. В какое место общежития ни зайдёшь: сидят двое или больше и спорят, кто из них гений. Святотатцы! Такое слово, и так затрепать! Будь моя воля, я бы наложил на него вето…

„Впрочем, ты и сам был хорош, — [ говорит ] \ответствует/ моя память, — вспомни: не ты ли говорил, бледный юноша: „— Я переверну всю эту литературу!“ — и бил кулаком об стол?“

Вторым ходячим словом было „графоман“. Оно почти не имело смысла и употреблялось вместо ругательства. Но ругань нельзя запретить человеку. В ней от отводит душу.

Зайдёшь в соседнюю комнату. На стене портрет Сергея Есенина с трубкой, вырезанный из старого журнала. А ниже огромными буквами наклеено предупреждение: „Здесь курит только Серёжа!“ Вроде уважительно, а всё равно запанибрата. Значит, и тут гений.

[ Зайдёшь ещё куда-нибудь. Десяток книг, но пахнет чесноком так, что хоть свиную колбасу начиняй. А сбоку клик: „Ай, Россия!“

По всему видать, заблудшая овца… Глянешь на другую сторону: голо. Только муха на своей точке сидит. Пускай себе сидит. Может, он тоже клик высиживает. ]

<���…>

— Опосля, братка. Не мешай! — и машет свободной рукой и снова скрипит.

Мне до сих пор этот скрип снится. Бывало, засну и слышу знакомый звук. Это он скрипит где-то на Камчатке. Славный человек! Он уже издал стопку книг и, кажется, вышел в прозаики.

<���…>

„Стоим на своём!“ — крикнули мои гости-сотоварищи и тоже запустили в потолок. Обе койки и пол между ними разом заблестели битыми аргументами. [ Прикрывая рукой стакан, чтоб не насыпалось, я запустил ещё один снаряд в угол потолка. И бутылки, как громы небесные, полетели в одну точку. Среди грома, пыли и блистания] \В это время/ раздался внешний стук. Мы замерли и притворились, будто нас нет: дверь ещё раньше была благоразумно заперта. За дверью постояли, помолчали и удалились. Оба мои сотоварища, быстро найдя какой-то предлог, сбежали. Я остался один, осыпанный блестящей бутылочной пылью. Я сидел, прикрывая ладонью стакан \с минеральной водой/, и ладонь тоже блестела. Покуда я так сидел, заворожённый, в дверь вошла администрация: проректор по учебной части Ал. Михайлов, [ проректор по хозяйственной части ] \хозяйственник/ по прозвищу Циклоп, и другие. Сияние стеклянной пыли ослепило вошедших, как будто они попали из тьмы на свет. Я пошевелился, и от меня взыграло дополнительное сияние. Никто не мог вымолвить ни слова. Один Циклоп не был ослеплён, хотя имел всего один глаз, он проговорил:

— Вот полюбуйтесь на него!

— Что ты здесь делаешь ? — спросил наконец Ал. Михайлов.

— Сижу.

— А где остальные?

— Они не придут, — я отнял руку от стакана, осыпая вниз блестящую полосу мелкой пыли.

<���…>

— Скучно мне, — ответил Рубцов, — вот я с ними и разговариваю, — и он кивнул на портреты. [ — А с кем ещё мне говорить в этом доме?]

Тем дело и кончилось.

У нас был свой полковник. Конечно, самозванец. Он вечно шатался по коридорам и с рёвом заглядывал за каждую дверь: создавал эффекты. Он так [вошёл] \засел/ в роль, что уже не помнил себя. „Восстание не сломлено!“ — ревел он, как газетный заголовок, и ломал двери.

<���…>

[Делать нечего.] \Была не была!/ Опрокинул чайный стакан, музыка играет, мы все танцуем. Окно стало вечереть… „Здесь ничего не видать, — замечаю, — пойдём я тебе покажу свою комнату“. Она согласилась. Едва мы вошли, я запер дверь и ключ в карман. [Стали целоваться.] \Делать нечего, но/ Слава богу, что не поэтесса: поэтессы не умеют целоваться. Я осмелел. „Нет“, — говорит она на мою смелость и вьётся как змея, даже лица не разглядеть.

<���…>

— Мы долго не могли открыть твою комнату, не было ключа. Когда же вошли, то увидели девицу: „Что ты тут делаешь?“ „Жду.“ „Кого?“ „Его.“ „А где он?“ „Вышел.“ „Куда вышел?“ — кричим. „Не кричите. Туда вышел“, — и показывает на раскрытое окно. „Но это же окно!“ — кричим. Она подошла к окну, заглянула вниз, повернулась и говорит: „Ах, ах! Какой он [нетерпеливый] \далёкий/ !“.