Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Это последнее, что успел отец. Он погиб в 1944 году в Крыму. Воспоминания об отце, о минувшей войне — один из главных моих мотивов.

Селу Александровскомуя обязан своим первым воспоминанием. Мне было с небольшим два года. Помню, как долго открывал тяжёлую калитку с высоким крыльцом, ту самую, перед которой недавно стоял отец. Выйдя на улицу, я увидел сырой, мглистый, с серебристой поволокой воздух. Ни улицы, ни забора, ни людей, а только этот воздушный сгусток, лишённый очертаний. Конечно, такое воспоминание не случайно. Это было то самое туманно дремлющее семя, из которого выросло ощущение единого пространства души и природы. Возможно, в этом и следует искать объяснение„космической туманности“ некоторых строк о природеи человеческой душе, которые встретит читатель в этой книге.

Затем мы переехали в Тихорецк к деду и бабке, у которых была саманная хата с участком. В истории он ничем не примечателен, этот тихий городок, если, правда, не считать двух фактов. Когда-то через него проезжал Марк Твен, и, как свидетельствует его записная книжка, на станции у заморского классика исчезчемодан с бельём. Да ещё по окрестным полям проскакал за поездом маленький жеребёнок, которого из окна вагона заметил Есенин и обессмертил в своём „Сорокоусте“.

Мой дед любил выходить по вечерам во двор и смотреть в небо. Он долго глядел на звёзды, качал головой и задумчиво произносил:

— Мудрёно!

В этом словце звучала такая полнота созерцания, что его запомнили не только его дети, но и внуки. А мне он дал понять, что слово значит больше, чем оноесть, если им можно объять беспредельное.

Свои первые стихи написал в девять лет. И долго писал просто так, не задумываясь, что это такое, и не заметил, когда стихи стали для меня всем: и матерью, и отцом, и родиной, и войной, и другом, и подругой, и светом, и тьмой…»

В архиве поэта сохранилась черновая машинопись одной из версий данной статьи с перечёркнутым названием «Вступительное слово». В ней отражён ряд подробностей, исключённых из окончательного текста:

«Моя биография началась за десять летдо моего рождения, когда мои родители впервые увидели друг друга. Всё, что происходило с ними, отразилось и на мне: предвоенные мытарства отца, кадрового офицера, вынужденного пойти учительствовать,переживания матери, настолько сильные, что она, будучи беременной, решила [не рожать] \обойтись теми детьми, какие уже есть/.Но было уже поздно, и я родился, вопреки всему, 11 февраля 1941 года, на Кубани в станице Ленинградской…

…Война кромсала русское пространство.Осенью 1942 года мы очутились по ту сторону фронта, а отец по другую — в районе Моздока. К северу через калмыцкую степь гремела Сталинградская битва. Вскоре немцы покатились с Кавказа…

…Через полчаса в село вошли советские солдаты. Отец пробыл день-два. Прощаясь, он отозвал мать в сторону:

— Вот что. В комендатуремы захватили секретные документы. Среди них список лиц, предназначенных к расстрелу. Как это случилось?

— Я не выходила из дома, — сказала мать. — Но есть было нечего, и я пошла к старосте. Люди ходили и кое-что перепадало. Он меня сразу узнал:

— А, жена комиссара пришла! Помощи просить!

— Не мне, детям.

— Детям? И детей не забудем… Ступай! — и записал.»

Ещё один вариант заглавия автобиографии из другой черновой машинописи — «Всё розное в мире — едино»(ср. в стих-нии «Стихия», 1979: «Всё кровноев мире — едино…»).

В архиве сохранилась также черновая рукопись (без даты и заглавия) с набросками к автобиографии (жирным выделены фрагменты, не вошедшие в опубликованные тексты):

«В школе я считался способным, но рассеянным и ленивым учеником. [ „Эх, Обломов!“ — \вздыхали, глядя на меня,/ говорили про меня, но я ничего не видел в этом плохого, потому что Обломов после Ильи Муромца был моим любимым героем: оба русские, оба лежали.] „Вот Обломов!“ — говорили обо мне и [искренне удивлялись] \недоумевали/, когда я выкидывал какую-нибудь штуку.

В моём характере уживались крайняя застенчивость с порывами неудержимого удальства и бессознательного лукавства.[Особенно я] С [8 лет] младенчества \по/любил ездить на буферах и крышах \проносящихся/ поездов, [со свистом и воем проносящимся по кубанским полям. \уносящимся вон из сонного города./] спрыгивать \[с друзьями]/ на остановках [\где-нибудь в степях и идти куда глаза глядят/ и уходить в степь, обнесённую ветром и облаками] \в открытую степь./ и бродить [с друзьями] по [дорогам и] полям.

С друзьями я составлял невероятные планы удрать куда-нибудь, но что-то меня удерживало, заколдованный зноем и тишиной пространства.\В [шумном] кругу друзей/ Составлялись невероятные планы побега [в неведомое] из дома (вплоть до сибирских строек),носились невероятные мысли, [перевернуть] [сотворить] планы забывались, мысли перескакивали с одного на другое, с другого на третье… Я оставался [на месте] дома.

В кругу друзей составлялись [невероятные] \небывалые/ планы, [побега в пространство] [на будущую жизнь] касающиеся будущего, носились [дерзновенные] \невероятные/ мысли: [от набегов] то совершить налёт на колхозные сады, [до преобразования покорения] то [преобразовать этот мир \свет/] выдумать новое мироустройство.

[Впрочем,] \И/ кое-что [оставалось] \не пропало даром/. \ Желание создать \своё/ подобие/ Идею создания [вселенной] \поэтического подобия вселенной/ своего поэтического мира как образа Вселенной я вынес из [атмосферы] [воздуха] этих мечтаний.Но об этом позже.

от конкретных: налёта на колхозный сад, до гадательных: [преобразования] создания \новой/ вселенной.

[Но] Планы забылись, мысли перескочили на другие, а те на третьи, [и так до бесконечности]. Но кое-что осталось: одно надолго, другое навсегда. Мысль о создании мира [новой вселенной] (посредством слова) вышла из этих мечтаний.

В 16 лет я перенёс первую любовь, по-юношески мечтательную и страстную, но, увы, безответную. [После этого] Я надолго впал в экстатическую мечтательность, что потом своеобразно отразилось [сказалось] на моём наступательном отношении к женщине.

Я всегда желал эха, певучего женственного эха, и был далёк от отступательного поэтического типа Петрарки. Женщина — явление космическое. Поэтому отношение к женщине много выявляет в поэте, как носителе мужественного начала. Так я не мог принять за достоинство наличие в блоковской лирике сильного декоративного элемента, а в лермонтовской — [его] капризность и женственную мстительность: