Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

<���…>

— Ты потерял доверие круга, — заметил доброжелатель.

— Все круги заколдованы, но разве литература — наваждение?

[ — Ты нарушил этику! — закричал недоброжелатель.

— Какую этику?

Мне стали объяснять заколдованную этику. Я отмахнулся:

— Это этика по Евтушенко.

— Для него он не существует, — заявил Евтушенко моему доброжелателю, подразумевая под словом „него“ некий вечный двигатель, создавший самому Евтушенко международную рекламу.

— Ничто не вечно, кроме красоты, — был ответ. ]

— Что вы сделали? — строго молвил Наровчатов. — Надо было со мной посоветоваться. За пятнадцать минут своей речи вы приобрели столько врагов, сколько другому не приобрести за всю жизнь.

Когда меня стали бить с двух сторон, я нажил их ещё больше. Но это было, пожалуй, нипочём: иммунитет я получил ещё в институте. Слава ему! Он даёт спасительные навыки. Уже одним этим он оправдывает своё существование. \Многие вспоминают об институте со слезами благодарности. Я охотно этому верю, более того, готов разделить их чувства и даже утереть им слёзы./

Чего только мы не услышали за пять лет! Однажды Наровчатов пригласил на семинар своего фронтового друга М. Луконина. Его стихи мы приняли с прохладцей. То ли он это заметил, то ли от природы был весёлым, но он рассказал такой случай.

— Где только не приходится выступать! — засмеялся он, начиная рассказ. — Один раз я выступал перед заключёнными. Они все собрались меня послушать. Оно понятно: им было скучно, они хотели развлечься. Каждое стихотворение они встречали громом оваций и долго меня не отпускали. „Кто бы мог подумать, — сказал я им, — что все мои поклонники сидят в тюрьме!“ Ответный гром-хохот не передать словами… [ Но это не всё. Я возвращался домой на казённой машине. Но подъезжая к дому, вдруг обнаружил, что у меня пропали ключи от квартиры. То ли вытащили поклонники, то ли сам потерял, не помню. „Вот незадача! Пропали ключи, — говорю провожатому, — а замок хитрый, из Америки его привёз.“ Провожатый подумал и отвечает: „Этому горю можно пособить, — и обращается к шофёру: — Давай обратно!“ Приехали обратно, провожатый исчез, но вскоре вернулся — не один, а с каким-то человеком. Унылый тип, ничего особенного. Подъехали домой, поднялись на этаж, и тип спрашивает: „Где ваша дверь?“ Я указал. Он посмотрел и говорит: „Прошу отвернуться. Профессиональная тайна.“ Мы отвернулись, но я успел заметить, как он вытащил какую-то шпильку и сделал неуловимое движение. Дверь распахнулась. „Если в следующий раз потеряете ключи, обращайтесь к нам, — сказал провожатый на прощанье, — ему ещё долго сидеть“, — и он кивнул на человека, которого я не запомнил в лицо. ]

Чего только мы не наговорили за пять лет! Наровчатов даже не потешался, глядя, как его студенты на семинаре громят друг друга. Он считал это в порядке вещей. Такая невозмутимость навела нас на мысль: замечает ли он нас вообще? И мы решили его проверить. Как раз к нам из другого семинара перешёл заочник-москвич. Для студенческой общежитейской спайки он был чужаком, стихи писал неважно, но когда подошла очередь его обсуждать, мы сговорились все его стихи хвалить, чтобы испытать нашего руководителя: [ как-то он примет нашу штуку? ] Выступает один, хвалит. Выступает другой, хвалит.

<���…>

Однако потом в меня закралось сомнение: так ли это? Ведь строчка [действительно] \взаправду/ хорошая, в ней есть зрение и объём. Тем более, через год, когда мы снова обсуждали своего чужака, он вырос, и хотя мы, как один, его \остервенело/ ругали, но не могли не отметить и его отдельных удач. Но наша ругань уже не достигала его ушей: видать, он продолжал парить. Он воспарил так высоко, что его до сих пор не видно в литературе… Впрочем, мы все парим, и один бог нас видит.

— Куда вы теперь? — спросил Наровчатов, когда я получил диплом.

— Туда, откуда приехал, — ответил я, — больше деваться некуда.

— [Там вас съедят] \Там вы погибнете/. Придумайте что-нибудь, а я вам помогу.

Придумала моя жена, он дал первотолчок — и завертелась фантастическая ситуация, в результате которой мы стали москвичами.

Я оправдал все его надежды, превысил все его заветы, но его больше нет и никогда не будет. Я его буду помнить долго.

[ Но возвращаюсь к античной литературе ] \Вспоминаю первую встречу/ с самой Тахо-Годи, по учебникам которой прошли десятки студенческих поколений. [Помню,] Она \вошла,/ оглядела нас и спросила хриплым голосом:

— Молодые люди, неужели вы все пишете?

— Да, да, — раздались восклицания, — все мы пишем.

— Бедные, бедные! Ведь вы ничего нового не напишете, всё давным-давно написано, всё давным-давно повторено, всё есть в античности.

И седая пифия захохотала. Успокоилась и стала вести курс. Её слова заставили меня крепко призадуматься… Но что за хохот, чёрт побери! Не настоящая ли пифия хохотала над нами, бедными, бедными? Застрелить бы её из чеховского ружья! Да не достанешь — и дробь мелка, и далеко сидит.

Русский девятнадцатый век вёл М. П. Ерёмин. Он тоже смеялся, но был добрее. А чеховское ружьё (разумею реализм) вертел так и этак: и цевьё и курки, и деталь и идея.

Ерёмин снимал очки, протирал их, близоруко щурился [, вновь одевал] \и, забыв их надеть,/ цитировал:

— Хоть! Вот что такое „хоть“! — он сжимал губы и словно произносил: пшик! — А какая разная мера для блага и славы! Видите? Видите?

И все видели. Так он учил [ мышленью ] \мыслить/. И конечно, умению читать.

Добрым и весёлым стариком был В. С. Сидорин. Он вёл текущую литературу, с которой я был не согласен. От него я усвоил словечко „гробануть“.

Семинар по Блоку [читал] \вёл/ В. П. Друзин, бывший рапповец. Кажется, он знал предмет наизусть. Когда он дошёл до строк:

в зале раздалась реплика: „Это легковесно для Блока!“

<���…>

Он улыбнулся моему восклицанию и продолжал:

— Вскоре к нам прибыло пополнение: несколько [солдат] \бойцов/, и среди них \неказистый/ человек, [плечистый] \в плечах сажень, а сам/ коротконогий, в нём было \даже/ что-то грубое и неприятное. \Он сразу заметил влюблённую пару и присвистнул:/

„— Пустое дело, [ — резко заметил он,] — ничего у них не выйдет. Глупость одна.“

Мы возмутились.

— Как это не выйдет, когда их водой не разольёшь! Они должны пожениться \и дело с концом/.

— Дайте мне неделю сроку, и она забудет его, — предложил вдруг он и [ухмыльнулся] \опять присвистнул/.

Мы подняли его на смех.

— Да куда тебе \свистун/ со свиным рылом. Она такая красавица!