Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Причина появления бесчисленных ремесленников заключается и в этом. Логика тут проста: отчего тот-то и тот-то пишет и его печатают, чем я хуже? Я могу лучше. Садится и пишет — не хуже и не лучше, а посредственно, как ремесленник. И то, и это печатается, а литературы нет.

Я знаю многих молодых, которые при всём себялюбии [16] — при всём своём эгоцентризме оглядываются друг на друга. Так они ничего, кроме бокового зрения, то бишь косины, не приобретают [17] — ничего, кроме бокового зрения, в себе не развивают . Ага, говорят они, этого я заткнул за пояс, а на этого наплевать, он выдохся. Я лучший. Так и хочется сказать: куда смотришь! Не равняйся по себе подобным. Смотри на классику, смотри в упор, а не сбоку! Иди к вершинам, пусть они недосягаемы и ты потерпишь поражение, но зато твоё поражение будет выше тех мелких победителей, которые ставят перед собой разрешимые задачи и даже успешно решают их [18] — выше победы тех, кто ставит перед собой разрешимые задачи и даже блестяще решает их .

В институте почти каждый считал себя гением. В какое место ни зайдёшь [19] — В какое место общежития ни зайдёшь , сидят двое или больше и спорят, кто из них гений. Святотатцы! Такое слово — и так затрепать! Будь моя воля, я бы наложил на него вето…

«Впрочем, ты и сам был хорош, — ответствует моя память, — вспомни: не ты ли говорил, бледный юноша: „Я переверну всю эту литературу!“ — и бил кулаком об стол?»

Вторым ходячим словом было «графоман». Оно почти не имело смысла и употреблялось вместо ругательства. Но ругань нельзя запретить человеку. В ней от отводит душу.

Зайдёшь ещё куда-нибудь. На стене портрет Сергея Есенина с трубкой, вырезанный из старого журнала. А ниже огромными буквами наклеено предупреждение: «Здесь курит только Серёжа!» Вроде уважительно, а всё равно запанибрата. Значит, и тут гений.

Одно время по этажам бродил [20] — ходил кот. Шерсть по бокам его облезла, но можно угадать: когда-то он был пушистым котом. Как-то раз он подошёл и стал тереться о мою ногу [21] — Как-то раз он подошёл ко мне и стал тереться о ногу. . В его движениях мне показалось что-то необычное. Отчего он так трётся? У кого ни спрашивал, никто не мог ответить. Наконец один старожил вспомнил, что в общежитии был студент, который этим котом чистил ботинки [22] — чистил этим котом ботинки . Каково! Всё-таки жестоки остроумные люди.

Мне повезло. Моим соседом по комнате был прозаик, а не поэт. Одно меня в нём удивляло: он мог писать, не отрывая перо от бумаги. Так и скрипит по нескольку часов, не вставая, а если вскочит, то как заведённый ходит взад-вперёд, заложив руки за спину; только глаза где-то блуждают. Походит, походит — за стол и снова скрипит.

— Разве можно так писать? — спрашиваю. — Хоть бы оторвался, подумал.

— А? Что? Пускай индюк думает, — ответил и продолжает писать, макая перо в чернильницу [23] — ответил и продолжает писать. .

По месяцам скрипел. Я засну и во сне слышу скрип. Однажды я не выдержал и говорю: — Дай взглянуть, что же ты пишешь [24] — Дай взглянуть. .

Дал. Смотрю: есть живые подробности [25] — детали , но коряво и мыслей никаких.

— Ты хоть бы почитал что-нибудь, — советую.

— Опосля, братка. Не мешай! — и машет свободной рукой и снова скрипит. Мне до сих пор этот скрип снится. Бывало, засну и слышу знакомый звук. Это он скрипит где-то на Камчатке. Славный, впрочем, был человек [26] — Славный человек! .

У Николая Лескова [27] — Лескова есть одно место, где бывалый человек спрашивает молодого, слыхал ли тот про Тараса Шевченко.

— Как же! Знаменитый поэт!

— И крикун же он был! Как начнёт кричать, кричит и кричит, не остановишь. После два дня его крик из хаты лопатами выгребали.

Два дня выгребать куда ни шло. Общежитейский литературный шум ничем не выгрести до скончания веков [28] — до скончания веков ничем не выгрести . Бывало, спорим до хрипоты, а всё без толку. Однажды вечером мы втроём сидели за столом и спорили. Спор закончился неожиданным образом. В пылу, за неимением более веского аргумента, я схватил пустую бутылку и запустил ею в потолок. Она разлетелась вдребезги, и осколки посыпались вниз. «Стоим на своём!» — крикнули мои гости-сотоварищи и тоже запустили в потолок. В ответ я тоже запустил с дюжину [29] — эта фраза отсутствовала. . Обе койки и пол между ними разом заблестели битыми аргументами. В это время раздался внешний стук. Мы замерли и притворились, будто нас нет: дверь ещё раньше была благоразумно заперта. За дверью постояли, помолчали и удалились. Оба моих сотоварища, быстро найдя какой-то предлог, сбежали. Я остался один, осыпанный блестящей бутылочной пылью. Я сидел, прикрывая ладонью недопитый стакан [30] — прикрывая ладонью стакан с минеральной водой , и ладонь тоже блестела. Покуда я так сидел, заворожённый, в дверь вошла администрация: проректор по учебной части Ал. Михайлов, хозяйственник по прозвищу Циклоп и другие. Сияние стеклянной пыли ослепило вошедших, будто [31] — как будто они попали из тьмы на свет. Я пошевелился, и от меня взыграло дополнительное сияние. Никто не мог вымолвить ни слова. Один Циклоп не был ослеплён, хотя имел всего один глаз, другого глаза он лишился в давнюю бытность, когда служил лагерным начальником на Колыме [32] — хотя имел всего один глаз. . Он проговорил:

— Вот полюбуйтесь на него!

— Что вы здесь делаете? — спросил наконец Ал. Михайлов.

— Сижу.

— А где остальные?

— Они не придут, — я отнял руку от стакана, осыпая вниз блестящую полосу мелкой пыли.

— Коньяк! — сказал Циклоп, мрачно вперившись в иностранную бутылку, накрытую томиком Рембо. — Они пьют коньяк! Подумать только. А на какие шиши?

— Рембо! — сказал Ал. Михайлов, шагнув к столу.

— Вот, даже Рембо. А это заграничная марка, — и Циклоп покачал головой.

— Пойдёмте, не будем мешать. Ему не убраться до утра, — произнёс Ал. Михайлов, мигая от блестящего света, и все вышли.

В коридорах я иногда видел Николая Рубцова, но не был с ним знаком. Он ходил как тень. Вот всё, что я о нём знаю. Наша единственная встреча произошла осенью 1969 года. Я готовил на кухне завтрак, и вдруг — Рубцов. Он возник как тень. Видимо, с утра его мучила жажда. Он подставил под кран пустую бутылку из-под кефира, взглянул искоса на меня [33] — взглянул на меня и тихо произнёс:

— Почему вы со мной не здороваетесь?

Я пожал плечами. Уходя, он добавил, притом серьёзным голосом:

— Я гений, но я прост с людьми.

Я опять промолчал, а про себя подумал: «Не много ли: два гения на одной кухне?» Он ушёл, и больше я его никогда не видел.