Мэри Брэддон - Преступление капитана Артура

«Самое прекрасное в этой вере, которую реформация подвергла известным изменениям,  – рассуждал Вальтер Реморден, оставшись один в комнате,  – есть, бесспорно, то чистое и то святое чувство полного отречения от своих личных выгод, которое католицизм вменяет в обязанность всем служителям церкви. Да, на самом деле, вправе ли человек, посвятивший себя и свою душу Богу, допустить над собой влияние земных желаний и страстей? Он и в свете и в келье обязан думать только об исполнении долга!»

Не следует забывать, что Вальтер Реморден легко мог укрепиться в таких убеждениях со времени измены Оливии Мармедюк, разбившей навсегда его душу и будущность.

Сэр Руперт и леди Лисль пробыли на континенте шесть месяцев. Они посетили Флоренцию, Рим и Неаполь; посетив Берлин, Дрезден и рейнские берега, они отправились в Париж, откуда вернулись в Англию в середине июня. Каштановые деревья уже были в полном цвету, когда миссис Вальдзингам, полковник и его дочери вышли на парадную лестницу замка, чтобы встретить баронета с молодой женой. Старик горел желанием обнять скорее дочь; но сестры Оливии торопились узнать, как она себя держит и насколько она счастлива со своим мужем. Из писем ее нельзя было узнать ничего ясного, так как все они были крайне сухи и коротки. Она еще и раньше не любила писать, а со дня своего брака отказалась, по-видимому, от всяких излияний. Сэр Руперт выскочил из фаэтона, которым правил сам, и, бросив вожжи груму, направился к конюшням, сделав общий поклон всем стоявшим на лестнице.

– Руперт, куда же ты? – крикнула миссис Вальдзингам, между тем как полковник поспешил высадить Оливию из фаэтона.

– Я иду на конюшню, чтобы выкурить трубочку,  – ответил баронет.  – Я сидел так долго в проклятом вагоне, что чувствую потребность пройтись на свежем воздухе.

Сэр Руперт, очевидно, вынес немного пользы из своих путешествий. Политура не пристает к грубому дереву, а требует, чтобы известная поверхность была хоть несколько приспособлена к принятию ее,  – так и на угрюмого, невосприимчивого сэра Руперта не произвели впечатления ни величественные картины природы, ни бесподобные произведения, ни ясное небо Италии и классически прекрасные лица ее жителей – ничего из того, что так облагораживает понятия и вкусы. Он вернулся на родину более резким и неприятным, чем был, находясь в Англии; одет он был неряшливо, чего нельзя было сказать прежде о нем, так как майор всегда выбирал для него предметы туалета. Его верхнее платье было куплено в одном месте, шляпа – в другом, жилет, шпоры и галстук – в третьем или в четвертом. На груди блестело множество драгоценных камней; все магазины улицы de-la Paix и Palais-Royal'a были перерыты сверху до низу, чтобы доставить баронету необходимое количество изумрудов, рубинов, опалов, аметистов, яхонтов и бирюзы. Все пальцы его рук были покрыты перстнями; часовая цепочка изогнулась под тяжестью навешанных на нее печатей и брелоков.

– Пусть знают, что я в силах купить все, что у них есть хорошего,  – говорил он, когда воображал, что ему оказывают слишком мало почета в том или другом городе.

Он кричал и разражался проклятиями на родном языке, разговаривая с хозяевами гостиниц; в особенности же злился он, примечая, что его не понимают: он начинал вопить, что принудит понять его распоряжения! Несмотря на презрение ко всем немецким винам, он пил их в изобилии, так что изъездил Австрию, Пруссию и Бельгию в бессознательном состоянии. Он зевал перед замечательнейшими картинами, говорил громко в церкви, звеня бесцеремонно своими золотыми сверкающими шпорами. Даже курьер, который сопровождал его, пожимал плечами и предоставил его на произвол судьбы.

– Для леди Лисль,  – сказал он,  – я готов сделать все, но для этого чучела…

Он кончил свою фразу энергичными проклятиями и, садясь в омнибус, сказал во всеуслышание:

– Я умываю руки, чтобы с ним ни случилось: он чуднее и несноснее всех прочих англичан!

Курьер так и уехал, оставив баронета проверять счет гостиницы и болтать разный вздор со слугами ресторана.

Мы действительно пользуемся за границей тем преимуществом, что всякого чересчур неприятного человека считают представителем нашей английской нации. Молодая же леди никогда не выказывала ни чувства удивления, ни досады, ни грусти; презрение ее к мужу было настолько сильным, что она притворялась, будто не слышит и не видит его. Когда ему подчас приходила фантазия идти наперекор желаниям жены, она тоже не жаловалась, но упорно настаивала на принятом решении. Так как сэр Руперт был и физически тоже послабее ее, то она и таскала его на осмотр всевозможных картинных галерей до тех пор, пока он не падал от усталости. Леди Лисль вызывала общее восхищение, а это обстоятельство было очень приятно пустому и тщеславному сэру Руперту Лислю.

– Не жалейте моих денег, дорогая Оливия,  – сказал он ей однажды.  – Бросайте их в окно, если это вам нравится! Этого добра вдоволь у моего банкира. Докажите этим чопорным иностранцам, что жена богатого английского баронета стоит по крайней мере шестерых герцогинь, которые имеют не больше четырехсот или пятисот фунтов годового дохода и питаются только морковью и капустой.

Но поездка окончилась, и леди Лисль вступила в замок своего мужа – в качестве его новой, полновластной хозяйки. Клерибелль приготовилась удалиться из Лисльвуда, как только новобрачные возвратятся домой. На другой день приезда леди Лисль натолкнулась случайно на свекровь, одетую в дорогу и в сопровождении горничной.

– Что вы хотите делать? – воскликнула Оливия.  – Чьи это чемоданы?… Миссис Вальдзингам, неужели вы хотите уехать?

– Да, я шла проститься с вами, леди Лисль,  – ответила холодно Клерибелль.  – В течение вашего медового месяца я оставалась в замке моего сына только как гостья. Я отправляюсь в Брайтон, где наняла себе квартиру. Сэр Руперт потрудился высказать мне как можно яснее, что нам нельзя жить вместе, хотя я сознавала это гораздо раньше.

Леди Оливия, слушавшая ее с глубоким изумлением, схватила Клерибелль неожиданно за руку и потащила ее за собой в библиотеку.

– Ну, миссис Вальдзингам,  – начала она, усадив ее в кресло возле окна,  – объясните же мне хорошенько суть дела! Сэр Руперт оскорбил вас?… О, я не сомневаюсь, что он очень способен оскорбить свою мать,  – добавила она в ответ на движение Клерибелль, которая, краснея против воли за сына, старалась скрыть лицо от глаз своей невестки.  – Дорогая миссис Вальдзингам,  – продолжала Оливия.  – Знаю, что я имею меньше всех право высказывать вам подобные горькие истины. Каким бы ни был сын ваш, я не должна, конечно, говорить о нем дурно! Я этого не делала и никогда не сделаю. Я не особенно стесняюсь в выражениях с ним, но не позволяю себе высказывать другим моих мнений о нем… Милая миссис Вальдзингам, я умоляю вас не уезжать из дома только потому, что я вошла в него! Хотя я и не принадлежу к числу очень общительных и приятных людей, но тем не менее у меня не явится желания огорчить вас и мысленно. Если только вы можете сочувствовать созданию, которое не знало никогда ласки матери, то сжальтесь надо мною! Сестры мои и прежде не любили меня! Они теперь завидуют моему положению… Да помоги мне Бог!.. Сжальтесь надо мною и любите меня, если вы в состоянии выполнить мою просьбу!.. Позвольте мне считать и называть вас матерью, которой я не знала!