Цви Прейгерзон - Когда погаснет лампада

Беломордик потряхивает своей коробкой. По его мнению, шествие очень смахивает на похороны, причем хоронят всю похоронную процессию. Мойше Сохоринский укоризненно смотрит на служку. Он по-прежнему верит в лучшее. Здесь, в колонне, его жена и двое детей.

Поворот налево, к железнодорожным путям, но не в направлении станции, а мимо — в сторону свинофермы. Слева сереет высокий силуэт элеватора, слышно, как кудахчут куры. Белобрысый украинский мальчик стоит у забора и удивленно смотрит на странную процессию. Рот его открыт. Хлопает дверь; выскочившая из дома мать подхватывает ребенка и уносит его от греха подальше.

Свиноферма. До войны здесь было большое хозяйство, сотни голов; сейчас не осталось ни одного животного — немцы забрали всех. Зато вонь по-прежнему здесь. «Шнеллер!» — понукают эсэсовцы. Наполненный миазмами воздух проникает в грудь Степана Борисовича, и профессор разражается сильнейшим кашлем. Осталось ли что-нибудь от его легких? Неужели никто не поможет умирающему человеку? Клара Ильинична ломает руки. Она слегка отстает и обращается к одному из эсэсовцев. В ее выпуклых глазах мольба и отчаяние.

Женщина просит как можно скорее отправить Степана Борисовича в больницу.

— Назад! — коротко взлаивает немец и наставляет на Клару Ильиничну ствол автомата.

Но женщина не отстает. Она кричит, настаивает, требует. Выстрелы. Теперь Клара Ильинична уже не требует ничего. Она падает на спину, несколько раз дергается и затихает.

Надо бы сказать несколько слов в память об этой женщине, чей труп валяется сейчас на обочине дороги в грязи и застарелом свином навозе. Она была дочерью Ильи Бродера, обладателя неимоверного капитала, промышленника и чайного магната, чье имя гремело тогда по всему миру. В своем далеком детстве автор этих строк тоже, бывало, откусывал крошку сахара от выданного мамой маленького кусочка и прихлебывал глоток чая Бродера. Клара была его любимой дочерью. Она неплохо пела, знала несколько европейских языков и играла на фортепиано. До старости сохранился у Клары Ильиничны приятный глубокий голос, радующий ухо своим теплом и мелодичностью.

И вот такой конец… Степан Борисович не слышит выстрелов: он давно уже смотрит лишь в глаза собственной смерти. Кашель сотрясает все его существо. Но остальные поворачивают головы на звук и видят распростертое на дороге мертвое тело, первую жертву этого дня. Ужас охватывает сердца. «Шнеллер!» Испуганные люди ускоряют шаги. Даже Мойше Сохоринский осознает, что речь тут не идет о простой регистрации. Колонна еще раз сворачивает налево, проходит под маленьким мостиком и оказывается на грязном узеньком проселке. Справа простирается широкое поле, слева — глубокий овраг. На его краю примостились несколько тополей, внизу журчит ручеек.

Дождь перестал, но небо по-прежнему серо. Ноги людей вязнут в грязи.

— Хальт!

Шестьдесят четыре человека стоят в поле. Вокруг них — вооруженные солдаты. Несколько эсэсовцев заходят в кусты за тополями, но быстро возвращаются. Подъезжает машина. Рядом с водителем Петер Мейгерт, командир взвода СС.

Проходит несколько минут. Машина подает назад, в сторону тополей, и встает там, между евреями и оврагом. От толпы отделяют несколько человек. Это Мойше Сохоринский с женой и двумя детьми, а также двое мужчин, которым приказано взять с собой Степана Борисовича.

Их ведут в тополя, за машину. Теперь они вне поля зрения остальных. Зато их собственным глазам открывается глубокий овраг. Неужели он станет их могилой? Следует команда раздеться. Палачи подозревают, что евреи прячут золото и драгоценности. Намного удобнее обыскивать одежду отдельно от человека, уже после смерти последнего. Кроме того, еврейские тряпки пригодятся рачительному Третьему рейху.

Мойше Сохоринский раздевается первым. Он худ и тонкорук, грудь и ноги покрыты волосами, кожа подрагивает от холода, в глазах ужас. За отцом раздеваются дети, они начинают плакать.

Степан Борисович открывает глаза.

— Раздевайся, старый жид! — кричит один из полицаев.

Но профессор понимает и по-немецки. Он медленно оглядывается вокруг. Значит, конец. Где Клара? Степан Борисович лежит на пожухлой траве. Полицай грубо срывает с него одежду. Из груди старика вырывается рыдание.

— Пожалейте детей! — молит жена Сохоринского.

Полицаи собирают одежду и забрасывают ее в кузов грузовика. Затем прикладами подталкивают голых людей к краю рва, лицом к яме, спиной к палачам. Выстрелы. Трупы падают в ров. Кровь, судороги агонии. Выпало профессору-выкресту Степану Борисовичу Эйдельману найти последнее успокоение рядом с Мойше Сохоринским, скромным евреем, ничем при жизни не выделявшимся.

Приводят следующую группу. Это сапожник Ицхак с семьей. До последнего момента он что-то лепечет, пытается объяснить, что исполняет срочный заказ бургомистра Карпенко и господина офицера. Кто теперь стачает им сапоги?

— Раздеваться! — отвечает ему грубый окрик.

Группа за группой падает в ров. На дне оврага растет груда мертвых тел. Приходит очередь Хаи-Сары Берман. Что им нужно от нее? Раздеться? Не бывать этому! Упрямство овладевает старухой на пороге смерти. Наверное, и впрямь прячет в одежде неимоверные ценности. Хая-Сара наотрез отказывается раздеться. Крики, возня. К старухе подскакивает разгневанный эсэсовец. В руке у него хлыст. Немец начинает наотмашь хлестать старуху. Та вскрикивает, охает, но по-прежнему настаивает на своем. И не только настаивает — Хая-Сара начинает поливать палачей самыми последними словами, которые только приходят на ум. Сволочи! Подонки! Убийцы! Чтоб вы все сгнили заживо — вы и ваш Гитлер!

Нет, эта женщина не склонит головы даже перед смертью. Ее пронзительные вопли далеко разносятся над замершим полем, от них дрожит горизонт и вибрируют голые ветви тополей. В конце концов Хая-Сара выхватывает хлыст из рук оторопевшего немца и замахивается на него сама. С честью уходит из жизни эта толстуха. Несколько выстрелов обрывают слитный поток ее ругани. Эсэсовец брезгливо вытаскивает хлыст из мертвых рук старухи и ногами сталкивает труп в яму. Хая-Сара Берман падает вниз, но падает в одежде, непобежденной.

Она оказалась единственной, кто отважился на протест. Все остальные торопливо раздеваются — в том числе Мириам Левитина и ее дочь Лия. Их тоже видим мы в последний раз в этом рассказе. Видим молодое лицо Мириам и ее седые волосы. Мать, жена и домохозяйка, всю жизнь выбивавшаяся из сил во имя детей и семьи. Вот и сейчас, на краю рва, нет страха в ее сердце — оно до краев затоплено материнской жалостью и отчаянным желанием облегчить смертную минуту больной дочери. Голые стоят они над страшной ямой.