Цви Прейгерзон - Когда погаснет лампада

Путь наверх свободен, но это еще не значит, что можно выходить. Ицик напряженно вслушивается в ночные звуки. Слава Богу, все тихо в доме. Вроде бы никто не слышал предсмертного визга овчарки. Ицик берет ведро и выбирается во двор. Теперь нужно набрать воды. Он пробирается к колодцу, привязывает к цепи дужку ведра, опускает его вниз. Тихо поскрипывает ворот. Ведро наполняется, натягивается цепь. Ицик медленно крутит рукоятку. Скрип. Плеск воды. Теперь можно напиться. Он припадает к ведру и пьет студеную колодезную воду. Теперь можно отнести ведро вниз, жене и детям.

Проходит еще немного времени, и мы видим, как две тени скользят по улицам Гадяча. Это Ицик и его жена Злата. На руках матери двухлетняя Нина; Ицик несет четырехлетнюю Фаню. Семья Слуцких покидает свой дом, свой двор, свой плодовый сад. В Заяре у них есть знакомые украинцы — авось пустят, авось приютят. Мертвая тишина на улице, только снег скрипит под башмаками. Ноги плохо слушаются после многих дней, проведенных в подвале, в неподвижности, в голоде, в вони и в грязи. На снегу отпечатываются неверные, петляющие, странные следы. Тяжело тащить на себе детей и узлы, но страх вдыхает жизнь в обессиленные мышцы.

Нет, удача не сопутствует Слуцким! Ниночка начинает плакать, и это привлекает внимание ночного патруля. Полицаи волокут семью в подвал гестапо. Субботняя ночь, шестая свеча Хануки… [72] На Хануку, которая продолжается восемь дней, каждый вечер в специальный подсвечник, ханукию, добавляют одну свечу. Шестая свеча — шестой день праздника.

Кто-то волочет, кого-то волокут. Те времена полны примеров человеческой мерзости и человеческой самоотверженности. Партизанская база в лесах Гадяча не бездействовала. Каждый день что-то происходило. Командир отряда, майор Тихонов, деятельный и инициативный человек, смог установить связь с Центром, с советскими органами. По тайным каналам в отряд доставлялось оружие, медикаменты, продовольствие. Действовала радиосвязь, совершались диверсии против фашистов и их помощников. Был пущен под откос первый немецкий эшелон. Теперь Глаша уже не была единственной девушкой в лагере. Кто-то сидел у радиоприемника, кто-то помогал доктору Энгертову, кто-то вел лагерное хозяйство.

Прошла зима, появились в лесу признаки приближающейся весны. В ветре уже чувствовалось тепло, посветлели небеса, все чаще улыбалось солнце. Снег еще не сошел весь, но тут и там высунулись подснежники, качнули своими легкомысленными головками, напомнили кое о чем молодым сердцам. В шепоте сосен слышался властный зов жизни. Парни и девушки в лагере тоже не оставались в стороне от весны.

В переменчивой партизанской повседневности росла и крепла дружба между Вениамином и Глашей. Девушке вот-вот должно было исполниться восемнадцать. Все меньше подростковых черт оставалось в ее облике, все больше походила она на молодую женщину, хорошо осознающую свою женскую силу. Внешне она мало чем выделялась среди других девушек: льняные волосы, серьезные глаза, ничем не примечательное лицо. Одежда тоже не отличалась изяществом: скучная роба скрывала ее гибкое цветущее тело. Платок, завязанный на подбородке, грубые башмаки, толстые серые носки.

Партизанский образ жизни предполагал лишь случайные свидания. Они были полны и радости, и грусти. Влюбленные встречались в укромных местах недалеко от лагеря. Уж кто-кто, а Глаша хорошо знала такие уголки. Не зря она была дочерью леса, сестрой каждому шуршащему дереву, каждому кусту, ветке, шишке, травинке, белке, жуку, цветку. Она понимала значение каждого звука, каждого дуновения лесного ветерка. Ее душа была настежь открыта миру, и мир охотно отражался в этой чистой душе.

Менялся и Вениамин, книжный человек. Жизнь вынуждала его приспосабливаться к тяжелому быту ежедневного выживания. Теперь он привык часами лежать в засаде, в холоде и сырости. При необходимости он мог совершить безостановочный пеший переход на полсотни километров с автоматом на плече, гранатами на поясе и грузом за плечами. Не робел он и в стычках с фашистами. Его ближайшим другом среди партизан стал северянин Пашка Овчинников, широкоплечий парень, научивший Вениамина стрелять с удивительной меткостью. Он же научил, как бодрствовать несколько суток подряд, а при возможности мгновенно засыпать в любом положении и просыпаться через шестнадцать часов.

Человек в состоянии приспособиться к любым обстоятельствам, куда бы ни забросила его судьба. Из всех довоенных привычек Вениамин оставил лишь одну: обычай вести дневник, куда он время от времени записывал по нескольку строк. Из опасений, что тетрадка попадет во вражеские руки, он ничего не писал о партизанской жизни, а только о том, что касалось лично его.

Воскресенье, 15 марта. Глаша вернулась из Гадяча. Ворвалась в землянку: «Привет, Вениамин!» Поздоровалась и с Пашкой. Мы не виделись целых три дня. Пошли поговорить в наше убежище в лесу. Она снова говорит: «Ну, здравствуй, дорогой!» и закрывает глаза. Тут уже понятно, как отвечать и что делать. И я отвечаю ей так долго, что даже сосны перестают шептаться. «Как я по тебе соскучилась, — говорит она. — Кажется, вечность не видела…» Как мягко и красиво звучит ее украинская речь!

Среда, 18 марта. Сегодня снова сидели в своем убежище. Никогда до этого не видел ее плачущей, а тут вдруг слезы на глазах. Спрашиваю, что с ней — молчит. Ничего, придет время, расскажет. Наверняка какая-нибудь ерунда, сорок сороков болтовни.

Я беру ее на руки и несу через лес. Она обнимает меня за шею и целует в глаза. Я говорю: «Перестань, Глаша, ведь, того гляди, наткнемся на что-нибудь». А она продолжает — никак не может оторваться от моих глаз. Нашла себе игрушку. В итоге мы таки натыкаемся на сосну, которая не догадалась вовремя уступить нам дорогу.

А потом мы лежим на спине и смотрим в небо. Там сегодня легкий туман — в нем смесь голубизны, тени и золота. Моя подружка лежит рядом. «Мне страшно, — вдруг говорит она. — Страшно, что это кончится». Она наклоняется надо мной, и вместо туманно-голубого неба я вижу ее чистые глаза и вдыхаю ее запах, запах лесных цветов. Глаша прижимается ко мне крепко-крепко, со всей доверчивостью, какая только есть на земле.

Глаша часто ночует в лагере, но иногда приходит на ночь домой, в Вельбовку. Тетя Настя тем временем продолжает грешить выпивкой, да и Тихон Сидоренко не забыл дорожку к ее дому. Настя не знает, что это он убил Лиду Эйдельман. Ее любовь к спиртному с годами лишь возрастает, да и с Тихоном Настя сошлась еще задолго до войны.

Сидоренко, кстати говоря, сделал карьеру — теперь он староста и ходит задрав нос. Тем не менее Тихон продолжает навещать Настю. Поэтому Глаша побаивается ночевать дома: перед ее мысленным взором встает мертвое тело в кустах и остекленевшие глаза задушенной Лиды. И в самом деле, однажды ночью, накачавшись водкой, Сидоренко полез на Глашу. Настя к тому времени уже сильно опьянела и спала в горнице под иконами Христа и Николая Угодника. Трудно поднять ото сна хмельного человека, но Глашины крики разбудили бы и каменную стену. Настя открыла глаза и увидела, как полуголая дочь мечется по дому, а за ней гоняется Сидоренко. Визг дочери и пьяный гогот Тихона потрясли и протрезвили Настю — она вскочила с лавки и бросилась на защиту Глаши. Даже такому опытному насильнику, как Тихон Сидоренко, нелегко справиться с двумя кричащими и царапающимися женщинами. Он выругался, натянул на себя одежду и ушел.