Цви Прейгерзон - Когда погаснет лампада

Это стало большим разочарованием для Вениамина. Хотя их отношения всегда были немного странными, как костер, который то вспыхивает до самого неба, то угасает почти полностью, то пробуждается снова…

Накануне отъезда он навестил Рахиль в ее комнате на Дубининской улице. Она жила теперь одна. Эпштейн вернулся домой к Марии Абрамовне, женщине с необъятным телом и опасными глазами, которая так хорошо умела прикрывать мужчину-птенца крыльями своей заботы. И, конечно же, Мария Абрамовна приняла изменника-мужа, пожалела и простила, хотя в утешении нуждалась скорее она, а не он.

— Значит, уезжаешь… — говорит Рахиль.

Как всегда, стройна и пряма эта красивая женщина. Как сверкают в полумраке комнаты ее белые зубы!

— Да, уезжаю.

За открытым окном угасает день; шум завода имени Владимира Ильича доносится сюда сквозь тонкую занавесь полумрака.

— Что ж, не упусти там возможности…

Глаза, полные ненависти, с силой вперяются в лицо Вениамина.

Как видно, опять Рахиль настроена на ссору и на ревнивые упреки. Снова пустые, несправедливые, лживые слова! Если сейчас Вениамин осмелится приблизиться к раздраженной женщине, то схлопочет пощечину — он знает это по прошлому опыту. Но мало-помалу парень выучился науке обращения с этой актрисой. Вместо того чтобы оправдываться, он сам повышает голос, а взгляду добавляет гнева.

— Я не обязан отчитываться перед тобой! — резко говорит Вениамин. — Хватит с меня твоих обвинений! Прощай!

Он поворачивается уходить и уже у двери слышит за спиной:

— Если ты сейчас уйдешь, значит…

— Ну?

— Значит… значит… значит, ты дурак! Ты полный дурак! В голове у тебя нет ни капли мозгов!

— Нужен ли мозг, чтобы разговаривать с такой сумасшедшей, как ты?

— Ладно, коли так, то езжай к своей Лидочке! Давай, давай, лети к ней, торопись!

— Ну и полечу, тебя не спрошу!

— Нет, спросишь!

— Нет, не спрошу!

— Нет… — голос Рахили пресекается, злоба и ненависть улетучиваются, как и не было их; Вениамин быстро подходит к женщине и крепко прижимает ее к себе. Спектакль окончен. Рахиль начинает плакать, пряча лицо у него на плече. Пьянящий запах волос кружит ему голову.

— Ну что ты плачешь, глупенькая?

Он вдруг обнаруживает, что в глазах у него тоже стоят слезы. Как знать, возможно, и не спектакль они разыгрывают тут друг перед другом.

— Ну что ты плачешь? Хочешь, я останусь здесь на все лето?

Нет, этого она не хочет. Она просит его об одном: чтобы привез с собой из Гадяча маленькую Тамару. Соскучилась Рахиль по дочке. Если честно, то не видела она здесь, в большом городе, ничего, кроме одиночества и равнодушия. Каждый здесь сам по себе…

Все мягче становятся звуки, доносящиеся в открытое окно с улицы Дубининской. По комнате, вперемешку с вечерним шумом, расползается полумрак.

— Будешь еще кричать на меня, Вениамин?

— Буду.

— Господи мой Боже! Будет ли когда-нибудь утешение мне, слабой женщине?

Она еще не заканчивает выговаривать эти слова, как уже поглощает обоих жаркий и сладкий туман, и они забываются в нем, забывая заодно и весь окружающий мир.

Все-таки удивительно, как не любит эта женщина ходить прямыми дорогами! Ну что было бы плохого, если бы Тамарочка осталась в Гадяче у бабушки Песи?

Впрочем, может ли понять такой свободный парень, как Вениамин, что чувствует мать, которая бросила своего ребенка в далеком местечке?

В тот год не приехала в Гадяч и Сара Самуиловна. Она решила провести лето с невесткой и внуком Сереженькой в деревне Покатиловка, недалеко от Харькова.

А Вениамин снова поселился у Фейгиных, в Садовом переулке. На этом настояли Соломон и в особенности Песя — настояли, несмотря на то, что дом и без Вениамина был полон гостей под завязку. Ему выделили угол в большой комнате, что сделало Вениамина вольным и невольным свидетелем всех приятных событий, которые происходили тем летом в семействе Фейгиных.

На этот раз парень был умнее, чем в прошлые годы, и привез с собой велосипед. Каждое утро он усаживался в седло и отправлялся в Вельбовку, где в Настиной хате поселился профессор Эйдельман. Пять следующих часов Вениамин проводил со Степаном Борисовичем, занимаясь чертежами, корректурой и частично пустыми разговорами, поскольку, невзирая на болезнь, профессор не утратил склонности к красноречию. В три парень возвращался в Гадяч.

Да, события в доме Фейгиных были и в самом деле приятными. Прежде всего, хупа. С этим решено было не ждать, чтобы не вводить счастливую пару в невольный грех. Соломон поставил лишь одно условие: чтобы церемония была по возможности скромной. Все-таки должна быть разница между деятельным комсомольцем и парнем из ешивы с ермолкой на макушке.

И действительно, хупа получилась скромной — в комнатах собралось не больше трех десятков человек. Это уже упомянутая восьмерка столичных гостей, включая жениха и невесту; трое Фейгиных, включая Тамарочку; две помощницы-поварихи, включая Эсфирь, мастерицу лапши, и ее дочь — разве выгонишь таких помощниц из дому? А можно ли забыть компанию стариков-евреев? Могла ли устоять хупа в доме Хаима-Якова Фейгина без того, чтобы не позвать старого одноглазого резника реб Довида, кладбищенского служку Арона Гинцбурга, а также всех членов семейства Левитиных, старых и молодых? Как обойтись без Бермана и Голды, без неугомонной Сарки и других подружек и приятелей маленькой Тамары?

Да, хупа получилась скромной, но на нее пришли практически все знакомые Вениамина по Гадячу. В те годы еще журчал исподтишка ручеек жизни — день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Старики хотя и старели, но как-то неторопливо, потихоньку, и даже ангел смерти не спешил навещать их. Взять хоть Эсфирь, мастерицу лапши. Стоит ли тут объяснять? Достаточно сказать, что в прошлом году ей исполнилось девяносто три года, а в этом, значит, девяносто четыре. Все ли вам теперь понятно? Жива Эсфирь, чего и всем желает. Вот она, ковыляет с клюкой в руке, лицо ее вспахано и бороновано временем, но глаза по-прежнему зорко поглядывают туда-сюда на жужжащую вокруг жизнь. А рука ее по-прежнему сильна, и все так же властно правит Эсфирь своим небольшим царством, ничуть не ослабив эту хватку за дни прошедшего года. А и в самом деле! Сможет ли обойтись ее дочь Нехама без диктаторской материнской руки, без внимательных, все подмечающих материнских глаз?

Вот сидит старая Эсфирь в кухне, клюка в руке, и язык ее не прекращает работы.

— Нехама! Ты уже посолила суп?

— Сейчас-сейчас, мама! Вот закончу рубить печенку и сразу займусь супом.

— Ах ты, бездельница! Гости уже почти собрались, а она весь день возится с печенкой!

Чудные запахи золотистого супа, рубленной с яйцами печенки, лука, гусиных шкварок и выпечки смешиваются в тонкий дразнящий аромат, который проникает в комнаты, во двор, выплывает через окна на улицу и летит по ней благой вестью. А гости и в самом деле уже собираются. Первым приходит резник реб Довид, не знающий условностей и не ведающий церемоний. Кстати, и к его немалому возрасту прибавился год с тех пор, как мы с ним познакомились. К сожалению, именно на этом старике оставил прошедший год неприятный отпечаток, подернув пленкой и второй, относительно здоровый глаз старика. Мал и темен мир, видимый этим умирающим глазом, и потому теперь реб Довид долго шарит по сторонам палкой, прежде чем осмеливается сделать очередной шаг. Да, осторожны нынче шаги одинокого старика, медленны и малы. И все же не падает он духом, не дрожат его колени, не валяется старый резник в пыли, посыпая голову пеплом. Нет, жив он, дышит и благодарит Бога, потому что «есть еще у нас Бог на небесах!». Есть еще Бог, направляющий и поддерживающий, знающий пути, которые отведены нашим странствиям, нашим шагам — в том числе и шагам резника реб Довида.