Цви Прейгерзон - Когда погаснет лампада

Все шестеро скатываются со стульев. Губы дедушки шевелятся, он бормочет молитву: «На Тебя устремлю глаза свои, от Тебя помощь мне и спасение…» Бабушка Песя не лежит на полу, а сидит рядом с Тамарой. Она тревожится не за себя, а за внучку: не разверзлась бы земля, не поглотила бы эту любимую голенастую козу…

— Сюда, Тамарочка, залезай под стол!

Ульяша мелко крестится: «Господи, спаси и помилуй!»

Ксения захватила с собой на пол миску с картофелинами. Лежит и жует. А маленький Вася смотрит и удивляется: что это взрослые вдруг попадали со стульев на пол? Вроде бы большие люди, а ведут себя, как малые дети.

— Мама, — шепчет мальчик, — я хочу пи-пи…

Горшок стоит в прихожей. На Тамару вдруг нападает смех. Сначала она сдерживается, кусает губы и старается думать о другом, но смех волнами прорывается наружу. Смех нервный, диковатый. Фейгин продолжает шептать молитву, но глаза его с тревогой глядят на внучку. Он кивает Песе, и та, поняв намек, приносит девочке стакан воды. Но Тамара не в состоянии глотать — она хохочет все громче и громче. Ульяша качает головой:

— Утром смех, к вечеру слезы…

Ксения жует картошку, а Тамара все смеется — вот уже десять минут прошло, а она никак не может остановиться. Не последний ли это смех Тамары Фейгиной?

Артобстрел продолжался двое суток. В городе еще оставались какие-то советские части — в основном, остатки разбитых подразделений, которые собрались в Гадяч со всей округи. Самый ожесточенный и отчаянный бой происходил на шоссе в направлении Веприка и в районе моста. Немцы постоянно обстреливали мост из орудий и бомбили с воздуха. Рядом образовалась огромная пробка: солдаты, беженцы, телеги, машины… Врагу так и не удалось попасть в мост, но паника вокруг него была безумная.

Кладбище находилось недалеко от моста, и Арон Гинцбург, сидя в штибле, слышал каждый звук разыгравшегося сражения. Отдельные снаряды и бомбы падали совсем рядом, но габай не сдвинулся с места — так и сидел возле длинного стола, читая святую книгу.

Он слышал доносившийся с реки грохот боя, вопли обезумевшей толпы, гром канонады, треск выстрелов. Он знал, что евреи городка, от мала до велика, замерли сейчас в ожидании удара. Все зависит теперь от Божьей руки. Всюду, где появляются немцы, жизни евреев угрожает опасность. Но знает Арон и другое: нет в мире крепости прочнее, чем защита Старого Ребе. Ребе, могучий утес, верный щит для людей — и здесь, и повсюду, и, уж конечно, для евреев Гадяча. Пока еще теплится огонек на могиле Старого Ребе, жива и связь человеческая с Негасимым огнем Бесконечности, жива и надежда народа нашего — преследуемого, разбросанного, потерявшегося во тьме.

Настало время полуденной молитвы, и Гинцбург открывает дверцы ковчега. Он молится стоя, со старанием и с силой. Один-одинешенек стоит он перед открытым ковчегом, перед свитками Торы, обернутыми в бархатные покрывала, перед мерцающими ивритскими буквами — у каждой из них своя жизнь, своя форма и свое значение. Снаружи слышен грохот взрывов, шум моторов, выстрелы, но здесь царит тишина, сияет скромное безмолвие, поблескивают огоньки в глубокой непроницаемой тьме.

Окончена молитва, закрыт ковчег. Снаружи слышатся легкие шаги, приоткрывается дверь.

— Папа, ты здесь?

В тусклом свете масляной лампы видно загорелое лицо подростка.

— Что ты хочешь, Лейбке?

— Вот, пришел повидать тебя…

Лейблу двенадцать — это типичный уличный мальчишка-шалопай. Он принес немного еды. Вот уже больше суток не выходит отец из штибла. В обычное время тоже случается, что нападает на габая черная тоска — как видно, вследствие раны, полученной им под Пшемыслем в Первую мировую войну. Тогда запирается он в штибле и даже спит здесь, составив вместе две скамьи. В такие моменты приносят ему дети еду из дома. Вот и сейчас Лейбл ставит на стол горячий суп, помидоры, хлеб с маслом и бутылку молока.

— Я заночую здесь, папа, — говорит мальчик. — Там стреляют.

— Мать знает?

— Ага.

По правде говоря, рядом с отцом Лейбка чувствует себя в большей безопасности. Не то что дома, где одни женщины.

День клонится к вечеру. Гинцбург омывает руки и берется за суп. Тем временем Лейбл сообщает ему городские новости. Волосы, брови и глаза мальчика черны, как смоль, лишь зубы сверкают белизной в полумраке штибла. Все еврейские дома наглухо заперты. Говорят, что почти все переехали в Заяр. Думают, что немцы приедут в город по железной дороге, а потому опасно находиться в районе вокзала и в центре. Жена Ицика Слуцкого горько плакала, когда уезжала, оставляя свой дом и любимый фруктовый сад. Уж кто-то, а Лейбка знает этот сад до последней веточки. Кроме яблок, есть там весьма неплохие сливы, абрикосы и груши. А вот еще одна новость: сосед Карпенко сказал Ципе-Лее, что Гинцбурги должны отдать ему свой огород. Вам, сказал, пора подумать о душе. Но он, Лейбка, не боится ни Карпенко, ни фашистов. Им в жизни его не догнать, правда, папа?

День клонится к вечеру.

— Выйди, Лейбл, посмотри, не появились ли звезды.

Мальчик осторожно приоткрывает дверь штибла, обшаривает глазами горизонт и облачное небо. Нет, даже если и появилась какая-нибудь торопливая звездочка, все равно не увидеть ее из-за туч. Шорох деревьев наполняет уши подростка. Густые заросли прикрывают речной обрыв; как души скорбящих деревьев, белеют во тьме надгробия. На противоположном берегу — полоска песчаного пляжа, а за ней простираются пастбищные луга, поля и одинокие деревья, ветвистые и голые. За лугом взвивается вверх зеленая ракета, на несколько мгновений озаряет мир неверным колеблющимся светом и гаснет. Снова гремит взрыв, трещат выстрелы. Лейбка возвращается в штибл и запирает за собой дверь.

— Нет, папа, не вышли звезды. Облака.

Гинцбург начинает вечернюю молитву. Но что он делает, этот сумасшедший? Сегодня обычный будний день, не суббота и не праздник, а потому для молитвы вполне достаточно завернуться в талес. Почему же габай надевает белоснежный китл [49] Китл — молитвенная накидка, надеваемая по особо торжественным случаям, например, на Рош а-Шана или в Судный день. , открывает дверцы ковчега и заводит молитву, которая читается только в канун Судного дня? Видано ли такое — этот человек своей волей устроил тут Судный день! Слезы ручьем текут из глаз безумного габая на черную с проседью бороду.

Всю ночь и на следующее утро продолжался упорный бой, а семнадцатого сентября немцы вошли в Гадяч. Эту весть принес в дом пятилетний Вася.

— Мама, фашист! — кричит он, стоя в коридоре и глядя в щель между ставнями. — Фашист пришел!

Женщины тоже приникли к щелям, страх и смятение на их лицах. Лишь Хаим-Яков не сдвинулся с места. Песя приказала ему сидеть и не высовываться. С такой характерной еврейской внешностью опасно попадаться на глаза. Авось получится пересидеть в каком-нибудь незаметном углу.