Энтони Троллоп - Домик в Оллингтоне

– Не хочет ли она куда-нибудь поехать? – снова спросил сквайр, всеми силами стараясь доставить утешение выражением своего великодушия. В этот момент он готов был назначить племяннице сто фунтов годового дохода, если бы только такое назначение могло доставить ей какое либо утешение.

– Для нее будет лучше остаться дома, – сказала мистрис Дель. – Бедняжка! Правда, на некоторое время она согласилась бы удалиться отсюда.

– Я тоже думаю, – заметил сквайр, и затем наступила пауза. – Не понимаю я этого, Мэри, клянусь честью, не понимаю. Для меня это такая удивительная вещь, как будто я поймал мошенника, вытащившего кошелек из моего кармана. В мое время, когда я был молод, ни один мужчина, поставленный на степень джентльмена, не решился бы на подобный поступок, никто бы не осмелился сделать подобную низость. А теперь всякий может безнаказанно поступать в этом роде. У него есть друг в Лондоне, который пришел ко мне и говорил об этом поступке как о деле весьма обыкновенном… Можешь войти, Бернард, бедной девушке уже все известно.

Бернард утешал свою тетку, как умел, обнаруживал глубокое сочувствие ее горю и вполовину выразил извинение в том, что ввел такого волка в ее стадо.

– В клубе нашем все были о нем весьма хорошего мнения, – говорил Бернард.

– Не знаю я ваших нынешних клубов, – сказал его дядя, – и не желаю знать, если общество подобного человека может быть терпимо после того, что он сделал.

– Не думаю, чтобы об этом узнали более пяти или шести человек, – заметил Бернард.

– Только-то! – воскликнул сквайр.

Так как имя Лили было тесно связано с именем Кросби, то он не мог выразить желания, чтобы гласность о низости последнего распространилась как можно шире. И все же он не мог не держаться идеи, что Кросби должен быть наказан презрением целого света. Ему казалось, что с этой поры и навсегда всякий человек, вступивший в разговор с Кросби, должен собственно за этот разговор считать себя опозоренным.

– Поцелуйте ее, – сказал он, когда мистрис Дель стала собираться домой, – передайте ей мою лучшую любовь. Если старый дядя может что-нибудь сделать для нее, то пусть она только скажет ему. Она встретила этого негодяя в моем доме, и я считаю себя в большом долгу у нее. Пусть она придет повидаться со мной. Для нее это будет гораздо лучше, чем сидеть дома и скучать. Да вот что, Мэри… – И сквайр прошептал ей на ухо: – Подумайте о том, что я говорил насчет Белл.

В течение всего наступившего дня имя Кросби ни разу не было упомянуто в Малом доме. Ни одна из сестер не выходила в сад, Белл большую часть времени сидела на софе, обняв талию Лили. У каждой из них было по книге, говорили они мало, и еще меньше того прочитали. Кто в состоянии описать мысли, толпившиеся в голове Лили при воспоминании часов, проведенных вместе с Кросби, его пламенных уверений в любви, его ласк, его беспредельной и непритворной радости? Все это было для нее в то время свято, а теперь всякая вещь, которая была тогда священною, покрывалась чрез поступок Кросби мрачною тенью. Несмотря на то, Лили, вспоминая о прошедшем, снова и снова говорила себе, что она простит его, мало того – что она простила его.

– И пусть он узнает об этом, – проговорила она вслух.

– Лили, милая Лили, – сказала Белл, – пожалуйста, перестань об этом думать, отведи свои мысли на что-нибудь другое.

– Что же стану я делать, если они меня не слушаются? – отвечала Лили.

Вот все, что было сказано в течение дня об этом грустном предмете.

Теперь все узнают об этом! Действительно, я не думаю, чтобы это не были самые горькие капли в чаше, которую девушке в подобных обстоятельствах предстояло осушить. Еще в начале дня Лили заметила, что горничной уже было известно, что ее барышне изменили. Горничная своими манерами старалась выразить сочувствие, но они выражали сожаление, и Лили готова была рассердиться, но вспомнила, что это так и быть должно, и потому улыбалась своей горничной и ласково с ней говорила. Что за беда? Через день, через два весь свет узнает об этом.

На другой день Лили, по совету матери, отправилась повидаться с дядей.

– Дитя мое, – сказал он, – ты не знаешь, как мне жаль тебя. Кровью обливается сердце мое, глядя на тебя.

– Дядя, – сказала Лили, – не вспоминайте об этом. Я только и прошу, не говорите об этом, разумеется, не говорите только мне.

– Нет, нет, не скажу ни слова. Подумать только, что в моем доме гостил такой величайший бездельник…

– Дядя! Дядя! Я не хочу, чтобы вы говорили подобные вещи! Я не хочу слышать ни от одного человеческого создания что-нибудь дурное о нем… ни слова! Помните это!

И глаза ее засверкали.

Дядя не возражал, взяв руку Лили, он крепко пожал ее, и затем Лили удалилась.

– Дели отличались постоянством, – говорил сквайр, прохаживаясь взад и вперед по террасе перед своим домом. – Всегда были постоянны!

Прошло почти два месяца, в Оллингтоне Святки были уже на дворе. Нельзя допустить, что в Большом и Малом оллингтонских домах предполагалось проводить праздники с шумным весельем. Рана, полученная Лилианой Дель, принадлежала к числу таких, от которых не скоро поправляются, все семейство ощущало на себе тяжесть, не допускавшую никакого веселья. Что касается до самой Лили, то надо сказать, что она со всею твердостью и терпением женщины переносила свое несчастье. В первую неделю она стояла, как дерево, которое сопротивляется ветру и которое скоро должно было раздробиться, потому что не хотело гнуться. В течение этой недели спокойствие Лили наводило страх на ее мать и сестру. Она выполняла все домашние обязанности, прогуливалась по деревне и в первое воскресенье показалась в церкви на своем месте. По вечерам Лили садилась за книгу, удерживая слезы, и выражала легкий гнев на мать и сестру, когда замечала, что они смотрели на нее с особенным беспокойством.

– Мама, пусть это останется так, как будто ничего не бывало, – сказала она.

– Ах, милая! Если бы это было возможно!

– Боже упаси, чтобы это было возможно в душе, – отвечала Лили, – но наружно это совершенно возможно. Я чувствую, что вы оказываете мне гораздо более нежности, чем бывало прежде, и это меня огорчает. Мне было бы несравненно лучше, если бы вы бранили меня за леность.

Но ее мать не могла обращаться с Лили так, как, может статься, обращалась бы с ней, если бы на нее, бедняжку, не обрушилось такое тяжелое горе. Она не могла оставить тех тревожных нежных взглядов, которые давали знать Лили, что на нее смотрят, как на смертельно раненную лань.

В конце первой недели Лили склонилась под бременем своей горести.

– Мне не хочется вставать, Белл, – сказала Лили однажды поутру. – Я нездорова. Я лучше полежу здесь одна. Пожалуйста, не делай из этого особенного шуму. Я малодушна до глупости и от этого захворала.