Оноре Бальзак - Мелкие неприятности супружеской жизни [сборник]

Подобные вознаграждения могут быть названы безупречными; к несчастью, вознаграждения бывают самого разного рода. Среди них встречаются отрицательные, мнимые, а подчас мнимые и отрицательные одновременно.

Я знаю одного старого мужа, помешанного на игре. Почти каждый вечер любовник его жены усаживается с ним за карточный стол. Холостяк щедро дарит ему наслаждения, какие сулит игра с ее неожиданностями и случайностями, и умело теряет в месяц около сотни франков… которыми ссужает его супруга игрока… Это – вознаграждение мнимое.

Вы – пэр Франции, но у вас все время рождались одни только дочери. Наконец ваша жена разрешается от бремени мальчиком!.. Это – вознаграждение отрицательное [518].

Ребенок, спасающий ваше имя от забвения, похож на мать… Госпожа герцогиня утверждает, что отец ребенка – вы. Отрицательное вознаграждение становится мнимым.

Расскажу об одной из самых восхитительных наград, которая мне известна.

Однажды утром принц де Линь встречает любовника своей жены, бросается к нему и кричит, хохоча во все горло: «Нынче ночью, любезнейший, я наставил тебе рога!» [519]

Если столь многие мужья бестревожно доживают до эпохи супружеского мира и с таким изяществом носят на себе воображаемые знаки родового могущества, опорой им служит, без сомнения, комфортабельность [520]иных вознаграждений, о которой бездельники, настроенные не столь философически, не имеют ни малейшего понятия. Проходит несколько лет, и наступает последний этап того искусственного существования, на которое обрекают себя мужчина и женщина, вступая в брак.

Ум мой так сжился с Браком, которому сопутствовал во всех фазах его фантастической жизни, что, кажется, состарился вместе с той супружеской парой, которую я изобразил совсем юной в начале этой книги.

Мысленно пережив бури первых страстей, запечатлев в меру слабых сил главные события супружеской жизни, выдержав единоборство со множеством женщин, мне не принадлежавших, сразившись со множеством характеров, извлеченных из небытия, став свидетелем множества битв, я утомился: усталый ум видит мир сквозь некую пелену. Мне кажется, что у меня катар, что я ношу зеленые очки, что руки мои трясутся и что вторую половину моего существования и моей книги я посвящу извинениям за сумасбродства первой.

Я вижу вокруг себя взрослых детей, которым не прихожусь отцом, вижу рядом с собой женщину, с которой не сочетался браком. Я, кажется, уже чувствую, как лоб мой перерезают морщины. Я стою перед очагом, пылающим как бы помимо моей воли, я живу в комнате, обставленной старомодной мебелью… С ужасом подношу я руку к сердцу и спрашиваю себя: «Неужели оно увяло?..»

Подобно старому прокурору, я безразличен к любым проявлениям чувств и верю лишь тому факту, который, как говорит лорд Байрон, подтвержден двумя надежными лжесвидетелями [521]. Ничье лицо не способно меня обмануть. Я мрачен и угрюм. Я знаю свет и не питаю иллюзий на его счет. Священнейшие из моих дружеских чувств были втоптаны в грязь. Я обмениваюсь с женой взглядами безмерной глубины; ничтожнейшая из фраз, которые мы с нею произносим, – кинжал, пронзающий насквозь всю нашу жизнь. Я ужасающе спокоен. Итак, вот она – мирная старость! Значит, то кладбище, где скоро погребут старика, погребено еще при жизни в его сердце. Он привыкает к холоду. Человек, если верить философам, умирает по частям; больше того, он почти всегда надувает смерть: разве то, что она хватает своей костлявой рукой, это в самом деле жизнь?..

Ах! умереть, пока ты еще юн и трепетен!.. Удел, достойный зависти! Разве не значит это, как сказал пленительный поэт, «унести с собою все иллюзии, затвориться от света, подобно восточному царю, вместе с драгоценными каменьями и сокровищами, вместе со всем нажитым добром» [522]? Сколько же благодарностей должны мы принести кроткому и благодетельному духу, которым дышит каждая из земных вещей! Ведь заботливость, с какою природа избавляет нас постепенно от всех наших одежд, раздевает нашу душу, ослабляет наш слух, зрение, осязание, замедляет ток нашей крови и притупляет наши ощущения, дабы мы сделались так же безразличны к смерти, как и к жизни, – эта материнская заботливость, с какою она печется о нашей бренной оболочке, распространяется также и на чувства, и на то двойственное существование, какое создается супружеской любовью. Вначале природа высылает к нам Доверчивость, которая, протягивая нам руку и открывая свое сердце, говорит: «Смотри: я твоя навеки…» За Доверчивостью следует Вялость: выступая медленно и томно, она отворачивает в сторону белокурую головку, чтобы всласть зевнуть, словно юная вдова, принужденная выслушивать министра, от которого зависит назначение ей пенсии. Затем приходит черед Безучастности: она растягивается на диване, даже не потрудившись опустить платье, подол которого Желание некогда поднимало так невинно и так страстно. Она бросает на брачное ложе взгляд, не выражающий ни целомудрия, ни бесстыдства; если ей чего и хочется, так только незрелых плодов, которые раздразнили бы ее пресыщенный вкус. Наконец, является философическая Опытность: с видом озабоченным и пренебрежительным она указует перстом не на причины, но на результаты, не на бурное сражение, но на безмятежный триумф. Она взыскивает недоимки с фермеров и подсчитывает сумму дочернего приданого. Она сообщает всему форму сугубо материальную. По мановению ее волшебной палочки жизнь уплотняется и застывает: прежде все было текуче, теперь все каменеет. Отныне наслаждению уже не остается места в наших сердцах; приговор ему произнесен: оно не более чем ощущение, мимолетный порыв, душа же нынче стремится к чему-то положительному; постоянно одно лишь счастье, источник которого – абсолютный покой, правильное чередование трапез и сна, а также исправная работа отяжелевших органов.

«Это отвратительно!.. – воскликнул я. – Я молод, полон сил!.. Пусть погибнут все книги в мире, лишь бы остались живы мои иллюзии!»

Покинув свой кабинет, я погрузился в мир парижских улиц. Мимо шли восхитительнейшие особы, и очень скоро я почувствовал себя совсем не старым. Первая же молодая, прекрасная и со вкусом одетая женщина, которая попалась мне на глаза, огнем своих взоров развеяла чары, которым я едва не покорился. Не успел я войти в сад Тюильри, куда и направлялся, как заметил прототип той матримониальной ситуации, до которой дошло мое повествование. Пожелай я изобразить характер, идеальную сущность, воплощение Брака, как я его понимаю, ни я, ни сама Святая Троица не смогли бы сделать это лучше; то был красноречивейший его символ.

Вообразите себе женщину лет пятидесяти, одетую в коричневый мериносовый редингот; в левой руке она держит зеленый поводок, другой конец которого прикреплен к ошейнику прелестного английского грифона, а правой опирается на руку мужчины в коротких штанах, черных шелковых чулках и шляпе с причудливо вздернутыми краями, из-под которой с двух сторон вырываются белоснежные «голубиные крылья» [523]. Маленькая косичка, не толще гусиного пера, болтается на его желтой и довольно жирной шее, виднеющейся из-под опущенного воротника потертого фрака. Супруги выступают чинно и величаво, причем муж, которому никак не меньше семидесяти лет, то и дело любезно останавливается всякий раз, когда остановиться приходит нужда грифону. Я поспешил обогнать эту пару – мое Размышление во плоти, и был до крайности изумлен, узнав маркиза де Т***, друга графа де Носе, много лет назад задолжавшего мне окончание истории, начало которой я привел в «Теории кровати» (см. Размышление XVII).