Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

— Как твоя жена? — вдруг спросила она, когда тетушка Сисси зашла в дом, чтобы показать подсвечник пастору и спросить, стоит ли его покупать.

Цыган посмотрел прямо на Иветт и едва заметная улыбка раздвинула его губы. Глаза не улыбались. Желание, которое он пытался внушить и ей, лишь увеличилось.

— С ней все в порядке. Когда ты приедешь к нам? — прошептал он низким, ласкающим, интимным голосом.

— О, я не знаю, — неопределенно ответила она.

— Ты придешь в пятницу, я там тоже буду, — сказал он.

Иветт смотрела поверх него, словно не слыша. Вернулась тетушка Сисси с деньгами за подсвечник. Иветт тут же небрежно отвернулась и, оборвав разговор с нарочитой грубостью, отошла, напевая одну из своих излюбленных глупых песенок.

Затем, поднявшись на лестничную площадку и стоя у окна, она долго смотрела ему вслед, пытаясь понять, имеет ли он какую-нибудь власть над ней. Наблюдая, как он спускается к воротам с вениками и кастрюльками, она очень не хотела, чтобы он увидел ее в этот момент. Вот он уже за воротами идет к фургону, заботливо укладывает товар, умело закрепляет брезент над повозкой, плавно без всякого усилия легко вспрыгивает на облучок и не спеша трогается в путь. Колеса заскрежетали по каменной дороге и вскоре цыган исчез из виду, ни разу не оглянувшись, исчез как сон, как наваждение, от которого она никак не могла избавиться.

— Нет, он не имеет никакой власти надо мной, — сказала она себе и сейчас же почувствовала разочарование, потому что ей очень хотелось, чтобы хоть кто-нибудь имел над нею власть.

Она поднялась в комнату к бледной и измученной Люсиль, сгорая от нетерпения пожурить ее за то, что она выходит из себя из-за каждого пустяка.

«Ну и что изменилось от того, что ты нагрубила Бабуле? — дружески пеняла она. — По-твоему, надо грубить каждому, кто говорит не то, что тебе нравится? Ведь она совсем не то хотела сказать. Совсем не то. И она очень расстроена тем, что все так вышло. Не было никаких причин, чтобы поднимать столько шума и самой так расстраиваться».

В конце своей воспитательной тирады она неожиданно предложила: «Давай-ка лучше разоденемся, как маркизы, и спустимся к обеду как ни в чем не бывало. Как бы мы им отомстили! Давай, Люсиль!»

В неестественно оживленном поведении Иветт было что-то странное и необычное. Сама она была в комнате, но мысли ее бродили далеко. Помимо того, в ней чувствовалось до конца неосознанное, но настойчивое желание если не забыть, то хотя бы сгладить происшедшее в гостиной. Так иногда гуляя в парке в последние солнечные, прозрачные дни уходящего лета, от восторга начисто утрачивая чувство реальности, вдруг испытываешь неудержимое желание смахнуть с лица тонкую назойливую паутину.

Несмотря на внутреннюю отрешенность, ей удалось убедить Люсиль последовать ее совету и девушки оделись в свои лучшие наряды: Люсиль в зеленое с серебристым, Иветт в бледно-сиреневое с матовой нитью бирюзовых бус на шее. Немного румян и пудры и лучшие туфли, и, казалось, зацвел райский сад. Иветт, по обыкновению напевая, смотрелась в старинное зеркало, гримасничая и принимая различные позы, достойные по ее мнению юной маркизы. Она в притворном гневе хмурила бровки, капризно и надменно надувала губки, всем своим видом демонстрируя презрение к любым проявлениям земной суеты. Она парила в жемчужном облаке своего воображения, с упоением отдаваясь увлекательной игре.

— Бесспорно, Люсиль, я красива, — промурлыкала Иветт. — И ты совершенно прелестна, хотя немного и грустна сейчас. Конечно, из-за формы носа ты выглядишь более аристократичной. Да и грусть придает твоему взгляду особую привлекательность. И ты совершенно, совершенно прелестна. Но при сравнении, я все равно выигрываю. Ты не согласна? — Она обернулась к Люсиль с проказливым простодушием. Она говорила совершенно искренне. Именно так она и думала. И в ее словах не было даже намека на совершенно другое чувство, также переполнявшее ее, но не снаружи, а изнутри, из глубины ее женского Я, чувство, что на нее смотрят. Она одевалась и рассматривала себя внимательно в зеркале, исподволь стараясь избавиться от ощущения, что на нее устремлен взгляд цыгана. И когда он смотрел на нее, для него не имело значения ее красивое лицо, ее прекрасные манеры, а только темная, сводящая с ума таинственная власть ее трепетной невинности.

Когда наверху прозвонили к обеду, девушки спустились вниз в полном великолепии. У дверей они подождали, пока не услышали голоса вошедших мужчин. Затем они чинно прошествовали в гостиную: Иветт, как всегда немножко рассеянная, на ходу слегка прихорашивавшаяся, и Люсиль, смущенная, печальная, готовая разрыдаться.

— Боже милостивый! — воскликнула тетушка Сисси, которая, как обычно, была в своем довольно потертом темно-коричневом вязаном жакете. — Что это еще за явление? Куда изволите направляться в таком виде?

— На семейный обед, — наивно пролепетала Иветт. — Именно по этому случаю мы надели свои лучшие наряды и украшения.

Пастор громко засмеялся, а дядя Фред сказал:

— Семья чувствует себя весьма польщенной.

Как и предвидела Иветт, пастор и дядя Фред повели себя весьма галантно.

— Подойдите ко мне и дайте пощупать ваши платья, — сказала Бабуля. — Подойдите же. Это ваши лучшие платья? Как жаль, что я не могу их увидеть.

— Сегодня вечером, Мамуля, — сказал дядя Фред, — мы должны принять двух юных леди и вести себя с достоинством. Не присоединиться ли и вам с Сисси?

— Я присоединяюсь, — сказала Бабуля. — Молодость и красота должны занять почетное место.

— Да, сегодня вечером это именно так и будет, — сказал пастор, очень довольный, и предложил руку Люсиль, тогда как дядя Фред вызвался сопровождать к столу Иветт.

Но потом все было как обычно: плохо приготовленная, невкусная еда; скучный, бесконечный вечер, хотя Люсиль старалась быть веселой и общительной, а Иветт с ее необычайно нежным мечтательно-отрешенным лицом, была просто обворожительна. Кокетничая, она пробовала свою власть над окружающими, словно паучок, незаметно обволакивая и затягивая наиболее простодушных и беззащитных в свою паутинку. Смутно в подсознании ее преследовала мысль: «Почему все мы здесь как неодушевленные предметы? Почему все здесь так незначительно?» Это стало ее постоянным внутренним лейтмотивом. «Почему все так незначительно?» Была ли она в церкви или на молодежной вечеринке, на танцах в отеле или в городе, как мыльный пузырек в ее сознании постоянно всплывал вопрос: «Почему все так незначительно?»

Многие молодые люди готовы были ее любить, и даже очень преданно. Но она с нетерпением избавлялась от них. «Почему они так незначительны? Почему они так раздражают?» Она никогда даже не думала о цыгане. Это был лишь незначительный эпизод. Но приближение пятницы почему-то казалось странно значительным.