Аврора Гитри - Татуированные души

Мне страшно.

В горле стоит комок, от слоя макияжа у меня уже горит кожа и болит голова. Касаясь влажной занавески, я думаю о тех умерших, о которых не принято говорить. О тех, кто от отчаяния или унижения бросается вниз с мостов и высотных зданий. Они тоже боятся? Задерживают ли они, как я, дыхание перед прыжком? Набирают ли в последний раз в грудь воздуха, чтобы унести с собой память о мире, который покидают?

Не знаю.

Но, выходя из-за занавески, я делаю глубокий вдох. Все мое тело напрягается. Если я должна погибнуть, пораженная, как молнией, взглядами и криками публики, так пусть я умру гордо, с высоко поднятой головой. Докмай, я — Докмай.

— Что с тобой произошло? Девочка моя, ты сошла с ума?

Сутенерша ходит по бару взад-вперед, стуча каблуками в такт резким словам. Я не могу не подумать о том, что она в конце концов может пробить пол насквозь.

— Ты представляешь, что было бы, если бы в баре сидели гости? Моя репутация… Нет, это бред какой-то! Напоминаю тебе, что у нас здесь не в театр!

Я сижу, прислонившись к стойке, обреченно сгорбившись на табурете. Когда я вошла в зал, у всех перехватило дыхание. Послышался смех. Я безуспешно искала взгляд фаранга и не находила его. Он опустил глаза, лицо его покраснело от гнева, от стыда. Я поняла, что его обуревают те же чувства, что и меня. Сутенерша, занятая за стойкой подсчетами, отреагировала последней. Когда она наконец подняла на меня глаза, ее щеки надулись так, что в уголках губ появились морщинки. Затем ее рот взорвался криком:

— Все вон! Освободите бар! Сию секунду!

Девушки немедленно подчинились. Кеоу оставила веник, бросив мне улыбку, полную ужаса и сочувствия. Зазвенели бутылки, застучали каблуки, и вереницу зрительниц словно ветром сдуло из бара. Только француз с искаженным лицом и опущенными глазами продолжал сидеть за стойкой, в нескольких табуретах от меня. Я думаю, что он хотел пережить бурю вместе со мной, защитить меня своей белой кожей, своими банкнотами, которые еще держал в руке. Он, конечно, считал, что сумеет успокоить старуху. Я не успела ему объяснить, что гнев тайца умерить невозможно. Гнев, который стирает с уст тайца вечно сияющую улыбку, остановить не может ничто. Кроме вида произведенных им разрушений.

— Мы закрыты, — прошипела сутенерша, обернувшись к Оливье.

— Подождите, я…

— Я сказала, мы закрыты!

Француз встал. Хотя он был выше ее на голову, он показался мне маленьким по сравнению со старухой в розовом платье.

— Хорошо, я ухожу, — пробормотал он, решившись взглянуть на меня.

Его губы шевельнулись, но с них не слетело ни звука. Он несколько раз попытался что-то сказать, но безуспешно. Слова застревали у него в горле.

Я не хотела, чтобы он уходил. Я не боялась остаться один на один с гневом старухи, я боялась, что он больше не вернется.

Фаранг отвернулся и потащил свои шлепки к выходу. Их шарканье разбивало мне сердце.

— Докмай, я… — сказал он, прислонившись к проему двери. — Я приду завтра.

Когда он исчез за стеной дождя, мы со старухой замолчали. Меня убило, уничтожило его бегство. Сутенерша могла сколько угодно испепелять меня взглядом… Мне было все равно.

— Иди и немедленно сотри этот ужас. Я жду тебя здесь.

Я повиновалась. Спустилась в свою пустую нору и наклонилась над раковиной, чтобы вымыть лицо. Снимавшие слой грима ладони окрасились. В красный, в синий, в желтый цвет. Сияющих оттенков. Вода потемнела и загустела. Раковину словно залила кровь. Кровь моей раненой души.

Потом я взяла полотенце и стала тереть, тереть кожу, осушая слезы, уничтожая последние следы моей преступной ночи.

— Этот француз плохо влияет на тебя! — заявляет сутенерша, остановившись посреди бара.

Мое лицо, уже не накрашенное, горит еще сильнее, чем раньше. Горит, словно свежая рана.

Я боюсь, что она меня накажет. То, как она всаживает каблуки в пол, ясно говорит, что на этот раз я просто так не отделаюсь. Она меня предупреждала. В клиентов влюбляться нельзя. Появившись в баре с макияжем фаранга, я заявила о своей любви к нему. Я нарушила установленное старухой правило, я поставила под угрозу ее авторитет и продемонстрировала, что мое тело ей больше не принадлежит. Она должна вернуть его себе.

— Платит он хорошо, отрицать не могу, — признает она, глядя в пустоту и словно размышляя вслух. — Но его поведение мне не нравится.

Если бы она видела, как его пальцы ласкают мое лицо красками, она бы так не говорила.

— Уверяю вас, что…

— Мне кажется, я твоего мнения не спрашивала, — огрызается она. Черты ее лица обострились. Она наступает на меня, потрясая кулаками.

Старуха подходит ко мне так близко, что ее горячее, проспиртованное дыхание обжигает мне лоб. Она вонзает когти мне в плечи, я морщусь.

— Предупреждаю тебя, Докмай, если ты еще раз появишься перед всеми с размалеванным лицом, я фаранга в «Розовую леди» больше не пущу. И наплевать мне на его деньги, слышишь? Запомни, — рычит она, придвигаясь еще ближе. — Я два раза повторять не буду.

— Привет, Нонг ! Ты что, и вправду любишь грязевые ванны?

Он опять тут. Плотоядно улыбается, от него пахнет виски.

А я ведь долго ходила по улицам, прежде чем вернуться в квартиру Нет. Ждала, пока рассветет. Несколько часов бродила по городу как в бреду, словно покинувшая тело душа, которая мечется три дня, не зная, куда ей деваться. В конце концов я признала очевидное: я никогда не забуду, как француз, повернувшись ко мне спиной, один ушел во тьму. И я отправилась домой.

— Ты могла бы и поздороваться, Докмай! — бросает Нет, присоединяясь к тигру.

Ее пеньюар распахнут, словно окно в ее ночь. Тошнота подступает мне к горлу. Неужели она не видит моего пылающего, мокрого лица, опухших глаз, дрожащих рук, которыми я кладу сумочку в угол у входа?

— Ну что, Нонг… Изображаем злую девочку? — спрашивает ее хозяин. — Ой! Вот сволочь!

Не знаю, как я сумела ударить его с такой силой. Громкий шлепок по проклятой лапе. Не надо было трогать меня.

— Докмай, ты спятила, что ли?

Нет, это ты спятила. Ты губишь душу и тело, обнимаясь с этим человеком. Он уже сделал тебя слепой, равнодушной к моим покрасневшим от слез глазам, безразличной к моему измученному усталостью телу… Как я хотела бы выплеснуть ему в лицо всю мою ядовитую желчь. Заклеймить ее любовника своей яростью. Но я молчу. Потому что знаю, что, если я не сдержусь, наша дружба погибнет.

— Я пойду в душ, — говорю я бесцветным голосом.

Я проскальзываю мимо Нет, стараясь держаться подальше от голого, устрашающего торса тигра.

Когда я захожу в спальню и начинаю искать в шкафу чистое белье, меня чуть не сбивает с ног плывущий по комнате запах. Запах пота, виски и чеснока. Запах, ассоциирующийся с пытками. Облачко перечной мяты — память о спасении. Их перемешало дыхание дождя. Роковой союз, который я отказываюсь признавать, захлопывая за собой дверь в ванную.