Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Если верить г. Гегидзе, большинство современных студентов вовсе не бывает в университете; те же, что приходят, бывают не ради профессоров и их науки. «Одна часть, бродя по Петербургу, забегает сюда позавтракать, поболтать и как-нибудь убить время. Часть приходит сюда потому, что здесь скорее всего найдешь знакомых. Часть попадает сюда сама не зная зачем. Так что те, кто действительно приходит послушать лекции, составляют меньшинство и к тому же почему-то, я заметил, меньшинство наиболее глупое и тупое!»

Герой наш, конечно, не принадлежит к этому меньшинству. Он гуляет по коридору с умным и развитым большинством и ведет такие разговоры:

«Здорово!» Я обернулся и увидел… Ваську, моего товарища по Доминику, Альказару и другим приятным увеселениям… Студенческая жизнь, бильярды и сто рублей в месяц, которые он получал из дому, видимо, шли ему на пользу, и он был здоров и свеж, как хорошо откормленный поросенок. Глаза Васьки сияли игривым светом и цвели радостною, беспечною улыбкой. «Ты где был? В Альказаре? Не отпирайся, каналья, не поверю, – сказал он, подмигивая… – Я, брат, должен провожать одних дамочек в театр… Пикантная вещичка!» и пр.

Впрочем, не для одних подобных разговоров явился наш герой в столь гадкое место, в такую «клоаку», как университет. «Я должен, назвавшись фамилией одного товарища, ходатайствовать о его переводе без экзамена на следующий курс». Опять нашему простодушному герою, юристу III курса, не навертывается даже вопроса: порядочно ли называть себя чужой фамилией. Оказывается, это совершенно принято. Так как университет огромный, больше 4 тысяч студентов, начальство не в состоянии их знать в лицо, и знающие студенты иногда держат экзамен за незнающих. Вне «святых стен» университета это называется подлостью, подлогом и карается смирительным домом – здесь это обычай, известный множеству студентов, которые заслоняют негодяев и терпят их в своей среде. Знаменательно то, что, раздражаясь даже от вежливости швейцара, наш герой именно о подлоге не отозвался ни словечком порицания и сам выполняет его как «долг» товарищества. Поистине «переоценка всех ценностей»!

Полное разочарование в человеке и во всем круге его познания. Студент «задумал прослушать лекции по всем факультетам, чтобы составить себе общее понятие о профессорах и университетской науке». И на всех-то факультетах, на всех без изъятия, ровно ничего у него не шевельнулось, кроме насмешки и презрения и к профессорам, и к науке. «К чему все это, что я слышал?» Т. е. к чему кристаллография, водоросли, славяноведение, санскрит и пр. «А это к чему?» Все это, видите ли, не исключая естественных наук, – мелочность знания, все это ненужно. По мнению студента, «важно выделить из этого необъятного знания только ту маленькую часть, которая нужна для счастья человечества».

Для счастья! Вы, может быть, скажете, что неблагородно требовать счастья от науки. Неужели только ради корысти нужна наука? Неужели недостаточно науки для самой науки, знания для знания? Вы заметите, что, начиная с Адама, человечество в лице вождей своих ставило знание выше счастья, и всегда находились люди, которые, если бы наука даже вела к страданию, все же отдавались бы науке. На такое ваше рассуждение герой г. Гегидзе отвечает прямо по Писареву, которым зачитывался, по его словам, в гимназии. «Теперь не время заниматься науками, а есть другие, более важные вопросы, которые нужно изучить скорее. Большинство человечества грубо, невежественно и голодно, как звери. Вся человеческая мысль должна заниматься тем, чтобы вывести их из этого зверского положения. Уничтожьте это зверство – и станут не нужными многие науки… Вот когда мы все будем сыты и обуты, тогда с успехом можно заниматься звездной космографией и тому подобными интересными теоретическими вещами».

– Но, – возразите вы скромно, – если бы Пифагор, Платон, Ньютон, Фарадей, Менделеев ждали, когда все будут «сыты и обуты», – может быть, не было бы вовсе сытых и обутых, и все мы бегали бы на четвереньках, и невозможна была бы даже мечта о счастье. Точно духу, который «дышит, где хочет» и только этим творит жизнь, можно предписать: вот это столетие ты займись марксизмом, а в следующее – звездной космографией?

Сомнения в науке, впрочем, всего «один раз» посещают современного студента. Наш герой быстро решает, что учиться не надо. Вот образчик разговоров молодежи на эту тему. «Читал я сегодня историю философии права. Какая ерундистика! И на какой черт учить всех этих Гегелей, Кантов и Спиноз?» Столь решительное отрицание «всех этих» Кантов и Спиноз встречает достойную реплику: – «А я вчера на вечере у горняков с одной хорошенькой балериной познакомился. Нужно за ней приударить…» – «Не люблю я балерин, у них ноги толстые». – «Полнота в женщине – самый цимус» и проч. Вопрос о «всех этих» Гегелях, Кантах и Спинозах решен, как видите, в одно мгновение ока. «Мы рассуждаем, – говорит герой, – о ножках и других „статьях женщин“».

Вы, может быть, спросите: но послав столь мужественно к черту Канта и Спинозу, похерив – ради сытости и обутости – звездную космографию, на чем вы же, господа, остановились? Пока на том, что у балерин ноги толстые. Нечего сказать, много выиграло от этого открытия голодное человечество…

Я не имею времени проследить всю книгу г. Гегидзе, а беру лишь клочок ее. На дальнейших страницах идут сладострастные мечтания героев наедине, способы представить себе до иллюзии «биение сладострастного тела» и пр., разговоры о совращении девиц («Помнишь, я тебе рассказывал, как мы ее с Шурой совратили»), описания падших красавиц («грудь, как резина, а бедра, как у Венеры… во!»), коллективный разврат («Это муж моей сестры… Каналья, приехал из Тамбова освежиться!»), поездки по многочисленным публичным домам, скандалы в них и погромы, ночные сцены на Невском с публичными же женщинами, которые очень знаменательно зовут уже студентов по-студенчески: «коллега». Попойки, вечеринки, студенческие собрания, студенческие мошенничества (растрата касс и денег, собираемых с благотворительных вечеров), беспорядки, землячества, поездка домой, в провинцию. Все это описано и ярко, сладострастно и задорно, с чувством художника и поэта. И до последней страницы тянется омерзение, отчаяние, отрицанье до самого конца, студенты-«червяки» и «двуногие тараканы», «банда тупиц и невежд», университет – «клоака». До последней страницы попойка и распутство – и нескрываемое сочувствие автора к «наслаждению женщинами». От всего-то, от всего отрекается герой наш – от дружбы, от науки, от служения родине и народу, но только не от «жирной груди» и не от «толстых ног» женских. Самопожертвование! Боже, какая глупость! «Неужели смысл моей жизни в том, чтобы быть пешкой и орудием для счастья других лиц? Что мне из того, что через сотни тысяч лет какие-то неведомые, чуждые мне люди будут блаженствовать, пользуясь плодами моей жертвы?» Как видите, это почти слово в слово базаровский нигилизм, знаменитая формула лопуха. Автор пытается вызвать сочувствие к несчастным героям. «Лучшее время весны и начала лета зубрим до одурения. Живем на какие-то гроши, 30–40 рублей в месяц, и лишены любви женщин!» «Мы развратничаем, пьянствуем, скандалим. Но это наказание обществу за то, что оно поставило нас в такие ужасные условия!» А какие уже условия, вы спросите, были бы не ужасными? А вот, между прочим, какие: «Пусть каждая девушка, если чувствует влечение, свободно, не страшась, отдается тому, кого она полюбит», и чтобы эта девушка и ребенок жили «на общественный счет». Вы не верите, читатель? Прочтите стр. 114–115. Книга г. Гегидзе оканчивается воплем погибающего в пустыне, воплем босяка в мундире. «Я труп и медленно разлагаюсь… Я не вижу выхода. Мне противно и надоело все: и моя студенческая жизнь, и люди, и сам я всего более себе противен. Кругом все серо и пошло, а на душе так безотрадно темно и так мучительно грустно». Вот последние строки поэмы, первые строки которой говорят о веселой попойке гимназистов и пляске вокруг горящих учебников.