Карл Вурцбергер - Прежде чем увянут листья

Утром она поднимается рано, заросшей тропой идет к школе. Великолепные краски лета ее не трогают. Во время своего «окна» она решается поговорить с директором Шперлингом, но останавливается у дверей кабинета и подсаживается к Лило. Ингрид сама не знает, что ею руководит. Может, стремление к взаимопониманию, которое обычно так необходимо женщинам, а может, просто желание не оставаться одной. Покусывая кончик карандаша, Ингрид как бы между прочим спрашивает:

— Как прошел доклад лейтенанта?

— Прекрасно! Да ты ведь знаешь.

— Ах да… Говорят, приезжала его жена.

— Какая там жена! — смеется Лило. — Знакомая, может, невеста, но только не жена.

Глаза Ингрид округляются. Не отдавая себе отчета, она спрашивает:

— Что ты говоришь? Ты это точно знаешь?

— Конечно. А что, с ним что-нибудь случилось?

Ингрид краснеет до корней волос. Ей хочется броситься Лило на шею. А та, помолчав, говорит:

— Знаешь, милая, скоро и твой час пробьет…

— Ах, спасибо тебе, спасибо…

«Скоро и твой час пробьет…» — повторяет мысленно Ингрид. Урок она проводит на подъеме, и ее настроение невольно передается ученикам. Окрыленная, она звонит Юргену и, набравшись мужества, приглашает его на вечер к себе — в знак благодарности за книгу, за цветы. Лило присутствует при этом телефонном разговоре, но хранит молчание.

— Вы точно придете?

— Конечно, если ничто не помешает.

Ингрид счастлива, счастлива как ребенок. Шагая по знакомой тропе от школы к дому, она все время напевает и скачет на одной ноге. Дома она сразу принимается наводить порядок — застилает стол свежей скатертью, стирает пыль с мебели. Потом отправляется в Бланкенау, заходит в парикмахерскую, делает покупки…

Юрген предстает перед ней совершенно неожиданным — на нем сандалии, светлые брюки и пуловер, в руках огромный букет полевых цветов.

— О! Вы сегодня в гражданском?

— Не нравится? Может, мне вернуться и надеть форму? — отшучивается он.

Ингрид смеется, берет цветы, выкладывает перед ним книги по искусству и просит несколько минут побыть в одиночестве, пока она закончит дела на кухне.

Потом они ужинают, пьют вино. Юрген хвалит угощение. Но вечер проходит не так, как она себе представляла. Лейтенант рассеян, на ее вопросы отвечает невпопад.

— У вас неприятности? — спрашивает Ингрид.

В ответ он невесело улыбается и в свою очередь задает вопрос, который звучит очень искренне:

— Вы поехали бы на край света с любимым человеком?

— Поехала бы, при условии, если бы он любил меня…

— А если бы должен был поехать он и не смог, потому что его удерживает долг?

— Тогда это ненастоящая любовь…

— Разве любовь можно измерить? Но какой мерой?

— Конечно же не мерой длины. — Брови Ингрид ползут вверх, как это бывает, когда она удивлена или взволнована. — Да и зачем ее измерять, если ты готов отдать любимому человеку все?

Юрген опускает голову:

— В моем случае это означает: или я прошу о переводе, или она должна расстаться со своей профессией…

— Я говорила лишь о принципе, — уточняет Ингрид. — Абсолютно одинаковых ситуаций в жизни не бывает…

Ее ответ злит Юргена.

— Что стоят все премудрости, если они не подходят к данному случаю! А мне нужно принять решение. Правильное, разумное…

— Вы что, упрекаете меня? — не сдержавшись, спрашивает Ингрид. — Упрекаете в том, что я не могу предложить вам патентованное средство для решения ваших проблем?

— Конечно нет. Но что же мне делать?

Ингрид встает из-за стола, подходит к окну. За окном еще светло, и все вокруг кажется удивительно легким, прозрачным, но от ближайшего луга к реке уже ползут полосы тумана.

— Я не в курсе ваших проблем, — говорит после долгого молчания Ингрид. — Может, вам трудно найти выход потому, что вы ищете его в конфронтации. А в подобных случаях, как мне кажется, нужно обязательно решать вдвоем, не в ущерб кому-либо.

— Наверное, вы правы, хотя мне это вряд ли поможет… Я пойду, пожалуй. Видимо, я порядком успел вам надоесть своей болтовней.

Ингрид не знает, как поступить. Предложить ему остаться? Перевести разговор на другую тему?

— Почему же надоели? — возражает она. — Мне хочется, чтобы вы нашли такой выход, который устроил бы вас обоих. Я провожу вас.

Вернувшись в комнату, она чувствует, что не может оставаться в одиночестве. Ей кажется, что даже стены давят. Она набрасывает куртку и бежит к реке своей любимой тропинкой, протоптанной рыбаками. «Куда же мне деться с моей любовью? Что предпринять? Что со мной будет?» — как удары крови, стучат в висках неутешные мысли. Но мелькают и другие: они не любят друг друга по-настоящему, если она не желает переезжать сюда, а он не хочет просить о переводе. И если даже им кажется, что любят, то они ошибаются…

Ингрид приходит в себя лишь на окраине Вирдорфа. Отсюда до дома час ходьбы. Ингрид идет к автобусной остановке — неказистому замшелому навесу для ожидания, где над входом тускло мерцает лампочка. Она присаживается на скамью. С безлюдной улицы, из темноты на нее опять наваливается одиночество.

На следующее утро Юрген идет к капитану Ригеру:

— Разрешите обратиться по личному вопросу?

— Пожалуйста, садитесь. Сигарету?

— Нет, спасибо.

Капитан пока не догадывается, что привело к нему лейтенанта. Он закуривает и кивком указывает на окно:

— Прямо-таки несчастье, что в такую чудесную погоду приходится сидеть в казарме… Итак, слушаю вас.

Юрген упорно разглядывает крышку стола. Начинает он тихо, но твердо:

— Я хотел бы поговорить с вами, товарищ капитан, о переводе.

Для капитана это настолько неожиданно, что некоторое время он молчит, а затем произносит:

— Не хотелось бы решать такой вопрос в одиночку…

— Лейтенант просит о переводе, — говорит он, когда они вдвоем входят в кабинет замполита Мюльхайма. — Думаю, нам следует послушать его доводы.

Юрген остается стоять у двери. Взгляд его встречается с взглядом внимательных глаз Мюльхайма. Ему предлагают сесть, а он кратко, без лишних подробностей излагает суть дела, стараясь быть предельно искренним.

Ригер время от времени кивает. Что же касается Мюльхайма, то он сидит на стуле неестественно прямо и всем своим видом подчеркивает, что происходящее его не волнует, словно он выслушивает рассказ совершенно постороннего человека.

— У меня нет другого выхода, — заключает Юрген. — Мне кажется, нашим общественным нормам противоречит такое положение, когда брак не может состояться только потому, что этому мешают обстоятельства, связанные со служением обществу.

В комнате надолго устанавливается тишина. Ее нарушает Мюльхайм:

— Это выше моего понимания. Вы что же, до такой степени под башмаком у этой особы, что позволяете командовать собой?