Карл Вурцбергер - Прежде чем увянут листья

— Не знаю, что у тебя на уме, но хочу рассказать тебе кое-что… Дней десять назад я ехала с одним коллегой по работе. Очень симпатичный человек…

— Это тот самый фоторепортер?

— Нет, другой. Умный, жизнерадостный, очаровательный, полный идей…

— Ты влюбилась в него?

Марион встает, закуривает сигарету, подходит к окну, откуда пробивается сумеречный свет забрезжившего утра.

— Спрашиваешь, влюбилась ли я в него, а тон у тебя такой, словно ты интересуешься, нет ли огонька прикурить. Неужели тебе безразлично, что я могу влюбиться в кого-то? Или ты так уверен во мне? А может, тебе все равно? — Марион говорит громко и раздраженно, но ее гнев ему легче перенести, чем насмешку или попытку свести счеты.

Он приподнимается в постели, окидывает взглядом очертания ее тела, нечетко проступающие в тусклом свете утра, и спрашивает:

— Так что же мне прикажешь делать? Устроить сцену? Или собрать чемодан и отправиться восвояси?

— Я этого не хочу, — отвечает Марион. — Но ты мог бы быть чуточку внимательнее ко мне, ведь мы так долго не виделись.

Он встает, обнимает ее за плечи, прижимает к себе:

— В чем дело? Упоминаешь о каком-то коллеге, о какой-то поездке, упрекаешь меня в том, что я не устраиваю тебе по этому поводу скандала…

Марион высвобождается из его объятий, опять выглядывает в окно:

— Ты не хочешь понять, о чем я говорю. Ну, ладно. Сейчас я тебе что-то скажу, но не потому, что меня мучают угрызения совести, и не потому, что хочу помучить тебя. Просто нам надо выяснить наши отношения, разобраться в сложившейся ситуации… Этот человек заявился ко мне ночью после того, как мы провели с ним пару часов в танцевальном баре…

— Ты, наверное, выпила лишнего? — спрашивает Юрген.

— Нет, — отрицательно качает она головой.

— Значит, ты любишь его?

— Нет, не люблю. Но я не противилась. Позволь уж мне выговориться до конца. Я поддалась не его домогательствам, а своему собственному настроению. С тех пор как мы знакомы, мы любим друг друга урывками в зависимости от продолжительности твоего отпуска. Мне этого мало. Я ведь женщина, я ведь…

— Прекрати! Прошу тебя, прекрати.

— Потом мне было плохо, — признается она. — Но виноватой себя я так и не почувствовала.

Юрген стоит рядом с Марион, смотрит в окно.

— Зачем, собственно говоря, ты все это мне рассказала? Чего ты добиваешься? Что мне теперь делать?

— Не знаю. Знаю только одно: дальше так жить мы с тобой не сможем.

— Хотели мы оставить заботы на завтра, а они тут как тут, и нельзя отложить их на потом.

— Прости, что я не избавила тебя от них. А сейчас давай спать. — Марион гасит сигарету, обнимает Юргена за шею и шепчет: — Я люблю тебя. Не знаю, поймешь ли, но если бы я тебя не любила, то не рассказала бы. Ведь никто об этом не знает… Сейчас ты меня ненавидишь, я чувствую это…

— Что же мне, радоваться прикажешь?

Она молча кладет ему голову на плечо и спустя несколько секунд просит:

— Давай спать…

Юрген лежит с Марион, сцепив руки на затылке. Ему не дает покоя оскорбленное самолюбие, ведь для собственных проступков всегда легче найти оправдание, чем для проступков других. Только когда за окном наступает день, его одолевает сон и на несколько часов он избавляется от всех забот.

В воскресенье, после полудня, Юрген уже сидит в поезде — он уезжает за день до окончания отпуска. Уезжает с тягостным чувством в душе, воспользовавшись первой пришедшей на ум отговоркой…

Марион все время была возбуждена и бросалась из одной крайности в другую: упрекала Юргена, что он ничего не сделал, чтобы добиться перевода, упрекала себя, проливала слезы. Он воспринимал все это в состоянии какого-то отупения, не успевая следовать за поворотами ее мыслей. Так прошла суббота, и только когда они были близки, заботы и тревоги отступали на второй план.

Ночью он не спал, все пытался разобраться в ситуации. Понял одно: принимать решение на словах бесполезно, надо претворять его в жизнь. Взгляд его обратился к Марион — она, расслабленная, лежала на спине, едва прикрывшись одеялом. Но что значит — претворить решение в жизнь? Пустые слова…

После завтрака она вдруг заявила:

— Может, я еще раз приеду к тебе. В ту гостиницу, где дрожат стены. Еще раз полюбуюсь на живую изгородь из дрока, рядом с которой могла бы находиться наша квартира. Может, мы сумеем отыскать в нашем прошлом что-нибудь такое, что позволит сохранить нашу любовь…

Он оборвал ее:

— Что мы можем отыскать, если мечемся то туда, то сюда? Я уже вступил в конфликт с начальством, да и солдаты посматривают на меня косо. О жителях деревни и говорить нечего…

— А деревня-то тут при чем?

— В деревне все все знают. Ты же была там, они тебя видели…

— Если я приеду и останусь там, они привыкнут ко мне…

— А через год-два меня переведут в другое место, и опять все начнется сначала.

За этим последовало молчание, потом Марион спросила:

— Когда тебе надо ехать? Завтра утром?

Юрген на мгновение замешкался:

— Сегодня пополудни. Самое позднее — сегодня вечером…

Марион, опустив голову, попросила:

— Тогда поезжай после обеда. Не хочется прощаться вечером…

Он уехал во второй половине дня. Провожать его на вокзал она не пошла…

Юрген сидит, съежившись, в уголке купе — один в пустом вагоне. На пересадочной станции он выходит и направляется в буфет выпить пива. Ему до омерзения надоели залы ожидания и станционные буфеты, камнем лежит на сердце грустное прощание с Марион.

Внезапно Юрген вздрагивает: он слышит объявление о посадке на поезд, который идет в родной город, и его вдруг охватывает тоска по дому, по матери, которую он не видел вот уже несколько месяцев.

Размышлять некогда. Он прикидывает в уме, сколько времени займет дорога, хватает чемодан и бежит к поезду. По перрону гуляет ветер. С гор наползает туча.

Поезд пассажирский — один из тех, с которых, как говорят, можно спрыгнуть на ходу, нарвать букет цветов и успеть догнать его. Локомотив тянет так медленно, что туча настигает состав и сопровождает его.

Юрген вдруг осознает, что упустил очень важный момент, не воспользовался случаем: все было бы позади, если бы после признания Марион он вспылил и заявил, что у него тоже есть другая. Более того, надо было сказать ей, что это не мимолетное увлечение, что ту, другую, он любит.

Однако вместо этого потоком лились ничего не значащие фразы, упреки, извинения… Проклятая трусость! Но только ли она? Да и что это такое — трусость, если речь идет о любви? Юрген вдруг осознает совершенно ясно, что потеряет и ту, и другую, если все пойдет так же и дальше, как оно идет до сих пор. И виноват в этом будет он один…

В десять часов вечера он является домой. Фрида Михель смотрит на него испуганно: