Карл Вурцбергер - Прежде чем увянут листья

— Я не позволю разговаривать со мной в подобном тоне, — решительно заявляет Юрген. — И вообще, товарищ капитан, вам не кажется, что это мое личное дело?

— Нет, не кажется. Сядьте-ка на стул, который стоит за письменным столом.

— Что?

— Сядьте на мое место.

Растерянный Юрген присаживается на краешек стула. Он ожидал чего угодно — вспышки гнева, наложенного сгоряча взыскания, приказания покинуть кабинет, только не этого.

— На человеке, занимающем это место, лежит ответственность за добрую сотню людей, — продолжает Мюльхайм, — за образ их мыслей, за их поступки… Вот вы сидите на этом месте…

— Да это не более чем ваша шутка.

— Нет, не шутка. Представьте, что через какое-то время вы займете это место… Как бы вы поступили, будь вы сейчас командиром роты?

Юрген несколько секунд обдумывает ответ, потом говорит:

— Я бы посоветовал ему заняться решением своих проблем. Не стал бы подозревать во всех смертных грехах и клеймить, а просто-напросто порекомендовал бы привести в порядок свои личные дела.

Мюльхайм опирается о стол и обращается к Юргену:

— Советую вам, товарищ лейтенант, привести в порядок ваши личные дела. Порядок для всех коммунистов у нас один…

Юрген согласно кивает и встает:

— Разрешите идти, товарищ капитан?

— Одну минуточку, я не считаю наш разговор законченным. Меня беспокоят сложившиеся между нами отношения. Не такими они должны быть. Или у вас другое мнение, товарищ Михель?

— Разве дело только во мне?

— Не только, — соглашается Мюльхайм.

— Вы разрешаете мне отпуск? — задает последний вопрос Юрген.

— Разрешаю.

В воскресенье Юрген просит у Корбшмидта мотоцикл и едет с Ингрид в горы. Они пробираются сквозь заросли вверх по склону, собирают лисички во влажном мху, долго-долго сидят на крохотной полянке, покрытой, словно ковром, высокой мягкой травой.

— Я люблю тебя, — шепчет Юрген, теребя кончиками пальцев локоны Ингрид. — Люблю тебя больше всех на свете. Веришь?

Она заглядывает ему в глаза, и в зрачках ее отражаются солнечные блики, пробивающиеся сквозь еловые ветки.

— Не забудь, что я тебе сказал.

— Разве такое забудешь? Разве можно забыть то, что тебе дороже собственной жизни?

Руки Ингрид обвивают шею Юргена, и она увлекает его на травяной ковер…

После полудня они спускаются к тому месту, где оставили мотоцикл. В косых лучах солнца танцуют мириады крохотных лесных мошек. Ингрид слегка дотрагивается до пальцев Юргена.

— Ты останешься у меня?

— Нет, сегодня не могу, — качает он головой. — Но каждый вечер, каждую ночь я буду думать о тебе…

Она смотрит перед собой задумчивым взглядом, а затем предлагает поехать в горы и в следующее воскресенье. В Бланкенау можно сесть на поезд, потом пройти пешком до лесного ресторанчика. Его пухленькая хозяйка, хотя и косит на оба глаза, делает такие голубцы — пальчики оближешь! Дорога туда прекрасная — по обеим сторонам леса, в которых обитают гномы, и многочисленные полянки с густой, словно причесанной травой.

— Поедем?

— Что за гномы?

— Это маленькие елки. Зимой под снегом они похожи на гномов с мешками. Хочешь, поедем туда? Ну скажи, что хочешь…

Он опускает глаза:

— В следующую субботу и воскресенье меня здесь не будет.

— Почему? Опять служба?

— Нет, не служба. Я уезжаю.

— Ах вот как! Ну извини…

После классных занятий солдаты выходят во время перерыва на казарменный двор. Рошаль закуривает сигарету и смотрит в пасмурное небо, где сквозь облака пробивается солнце. Воздух влажный, похоже, будет гроза.

Отделение собирается вокруг Рошаля, и Райф спрашивает:

— А вы сами бывали на границе? Точнее, вы сами служили в погранвойсках?

Сержант утвердительно кивает.

— А оказывались вы в таких ситуациях, когда приходилось пускать в ход оружие?

— Дважды случалось давать предупредительные выстрелы. Стрелять же в людей в обоих случаях не было необходимости.

— Ну а если бы такая необходимость возникла?

— Тогда конечно же выстрелил бы. — Рошаль замечает озабоченность и сомнение на лицах Райфа и Кюне. — Что вас так смутило?

Райф некоторое время колеблется, потом говорит:

— Рассуждать о таких делах гораздо легче, чем стрелять в живых людей. Вот когда окажешься в подобном положении…

— Знаешь, кто целится в меня, тот мой враг, — прерывает его Мосс.

— Райф не это хотел сказать, — останавливает его Кюне. — Он имел в виду другое. Скажем, нарушитель границы спасается от ареста… А жизнь — самое дорогое, что есть у человека…

— А ты уже бывал в ситуации, когда требовалось применить оружие?

— Нет, да и никто из нас не бывал. А почему ты задаешь такой вопрос?

— Ага, значит, и тебя проняло! — скептически восклицает Кюне, а Вагнер, наморщив лоб, замечает:

— Против чего ты, собственно, выступаешь? Ты думаешь, если придется стрелять, это доставит мне удовольствие? Гуманист не тот, кто громче всех рассуждает о гуманизме… Ну, что ты смеешься?

Последние слова обращены к Цвайканту, который молча слушает спорщиков, но в глазах у него прячутся смешинки.

— Интересный диспут…

— Но ты-то предпочитаешь не участвовать в нем.

Философ вскидывает брови и невозмутимо продолжает:

— Я как раз собирался осветить различные стороны вопроса, если ты не против.

— Только не уходи слишком далеко в сторону, — раздраженно бормочет Вагнер.

Цвайкант кивает:

— В самом деле, совсем нетрудно рассуждать о способах поведения в критических ситуациях. Но ведь другого средства, кроме слов, для выражения собственных соображений нет. Это первое. Обеспечение безопасности и защита нашей государственной границы — дело необходимое, тут двух мнений быть не может. А поскольку противник достаточно часто и откровенно формулирует свои цели, вывод ясен: угроза нашему государству существует постоянно и ликвидировать ее можно, только противопоставив силу оружия.

А теперь по существу спора. Господа из ФРГ весьма снисходительно относятся к преступлениям, совершаемым против человечества их друзьями, — я говорю о таких преступлениях, как геноцид в Южной Африке, варварская война США против Вьетнама, нападение Израиля на арабских соседей. Так вот, об убийстве тысяч людей их печать сообщает всего в нескольких строках как о чем-то несущественном. Когда же мы с оружием в руках защищаем нашу государственную границу, их мнимая совесть сразу восстает. На самом же деле ими движут совсем иные чувства — бессилие и ненависть, ненависть против мощи нашего оружия, ведь оружие это мешает им осуществлять враждебные нашей республике цели.

— Злобный вой врагов — это не главное, — замечает Вагнер.

— Согласен. Но это имеет непосредственное отношение к теме, ибо помогает докопаться до истины… Итак, смотрите. Мы никому не угрожаем, не собираемся ни на кого нападать, защищаем границы нашего государства и вдруг почему-то начинаем сомневаться, следует ли в этом случае пускать в ход оружие. Сомнения эти были бы вполне оправданны, если бы существовал гуманизм в так называемом чистом виде. Но разве это гуманизм, если промедления и колебания в решающий момент могут привести к гибели наших товарищей, а им ведь жизнь тоже дана только одна.