Карл Вурцбергер - Прежде чем увянут листья

— Постойте, — прерывает его сержант, — к вопросу о требованиях… Какими из них вы руководствовались, когда заблудились, ведя отделение по маршруту, обозначенному на кронах, рядовой Мосс? И какими требованиями руководствовался товарищ Райф, командуя отделением во время движения по компасу? А Цвайкант, который не смог идти уже после нескольких километров? На чей счет отнести все эти неудачи?

— Я понял свою ошибку, — смущенно признается Мосс.

Рошаль кивает:

— Понять ошибку легко, гораздо труднее исправить ее.

— Любопытная самокритика, хотя она и выражена простым языком… — саркастически улыбается Цвайкант.

— Сейчас он опять начнет философствовать, — стонет Мосс. — Знаешь, Светильник, у нас здесь не лекция. Мы хотим разобраться в том, что произошло.

— Твои усилия похвальны, — невозмутимо говорит Цвайкант, — но все, что человек собирается делать, он вначале должен обдумать. После учебной стрельбы возник вопрос: заслужили ли мы поощрение? Так или не так?

Солдаты утвердительно кивают.

— И вот я еще раз спрашиваю вас: заслуженной была похвала или незаслуженной?

Ребята смущенно переглядываются до тех пор, пока Рошаль не произносит слова, вызывающие у всех облегчение:

— Да, похвалу отделение заслужило. А вопрос надо было поставить иначе: кто какой вклад внес в общую высокую оценку. Тогда было бы меньше бесполезных разговоров.

Вспыхивает общий спор, итоги которому подводит Цвайкант:

— Итак, налицо пример неправильной предпосылки и последствий этого, о чем я собирался сказать еще вчера, да тревога помешала.

— Сегодняшняя неудача еще долго будет тянуть нас назад, — недовольно произносит Вагнер.

— Предлагаю поправить дело на следующих учениях роты, — возражает ему Рошаль.

Солдаты обмениваются недоуменными взглядами.

— Это каким же образом? — спрашивает Мосс.

— Хотите знать конкретно?

— Ну конечно!

— Надо добавить час практических занятий по топографии — движение по обозначенному на карте маршруту, движение по компасу. Конечно, не в ущерб остальной учебной программе.

— Ну что же, надо — значит, надо, — говорит Мосс. — А мне придется поупражняться еще кое в чем.

Солдаты встают, но теперь просит минуту внимания Кюне. Он заявляет:

— Дополнительные занятия надо посвятить самому главному.

— Учебное время необходимо использовать как можно рациональнее.

— Вот именно.

— Все мы должны сделать для себя выводы, — лаконично заканчивает дискуссию Рошаль.

Юрген заглядывает в глаза Ингрид — в них отражается свет лампы. С неповторимой нежностью он гладит ее по лицу и шепчет:

— Я не верю, что ты любишь меня. Меня, у которого, в сущности, кроме винтовки да гитары, ничего нет. Просто не верится!

— Сколько же раз надо повторять, что я люблю тебя? Десять? Сто? Разве тебе недостаточно, что так оно и есть?

— Нет, ты смеешься надо мной. Я все равно не верю…

— Ты нравишься мне такой, какой ты есть. А может, у тебя есть такие качества, которые дороже всех сокровищ, понимаешь?

Он отрицательно качает головой.

— Ну и не надо. Может, это и лучше, что ты не понимаешь. Вдруг наше счастье окажется в опасности, если ты это поймешь.

Юрген опускает голову, и Ингрид замолкает. Не договариваясь, оба делают вид, будто и нет никакой Марион. Ингрид потому, что не считает себя вправе оказывать на него давление, он потому, что уже принял решение, но не знает, как сообщить об этом Марион.

Через день после окончания учений лейтенанта Михеля вызывают к Мюльхайму. Шагая по двору казармы, Юрген пытается угадать причину, по которой его вызвали. А может, причина не одна?

По темно-голубому небу быстро бегут тучи, в кроне старой вишни, неистово чирикая, копошится стая воробьев. Мюльхайм ждет Юргена сидя за своим массивным письменным столом из темного дерева — наверное, его смастерили в самом начале нынешнего века. Рассказывают, что бывший главный инженер шахты «Висмут» раздобыл этот стол у крестьянина в одной из близлежащих деревень, а тот в свою очередь привез его в 1945 году из поместья барона Якстхаузена. Окна кабинета широко открыты, воробьиный гомон слышен и здесь. Мюльхайм сразу же берет быка за рога:

— Садитесь. Чем вы объясните неудачу отделений Майерса и Рошаля, занявших на учениях последнее и предпоследнее места? Между прочим, оба отделения из вашего взвода.

Что-то во взгляде капитана заставляет Юргена насторожиться.

— Сержант Рошаль хотел преподать своему отделению урок…

— И вы считаете это правильным?

— Нет, но изменить я уже ничего не могу. Дело сделано, оценки выставлены… Что же касается сержанта Майерса, то должен заметить, что в последнее время он здорово изменился, замкнулся в себе. Не знаю, по какой причине. Не скрою, поначалу у нас с ним были трения, отчасти по моей вине, но потом наши отношения наладились.

— Стало быть, не знаете. Следовательно, Майерсу известно больше, чем вам.

— Я вас не понимаю, товарищ капитан.

Мюльхайм поднимается с места и подходит к окну:

— В последнее время вы часто покидаете городок, товарищ лейтенант.

— Но ведь меня никто не лишал этого права, — отвечает Юрген. — Я действую в соответствии с предписаниями и инструкциями.

— Если бы вы так же усердно выполняли свои служебные обязанности! — раздраженно бросает капитан.

Они стоят лицом к лицу, и Юрген сжимает зубы, чтобы не ответить в таком же резком тоне.

— Поскольку вы это утверждаете, у вас должны быть причины, веские причины.

Мюльхайм смотрит на Юргена, как ему кажется, с усмешкой и заявляет:

— Я опираюсь на факты. Где вы бываете каждый вечер?

— Причины я каждый раз указываю в журнале у дежурного. Никакой тайны из этого я не делаю.

— Не спорю, журнал ведется тщательно… Но вот здесь, в ящике моего письменного стола, лежит ваш рапорт с просьбой предоставить отпуск, и там указан совсем другой адрес.

— Конечно, другой…

— «Конечно»! И это все, что вы можете сказать?

Кровь ударяет Юргену в голову, и с языка у него срываются слова, которых в иной ситуации он никогда бы не сказал старшему по званию:

— Нет, не все. Знаете, товарищ капитан, мужчина и женщина разводятся, если чувствуют, что не могут жить вместе. Людей порой отстраняют от любимого дела только из-за того, что однажды они поддались влечению сердца или просто страсти. Но кто в таком случае возьмет на себя роль объективного судьи?

— Что вы защищаете? — холодно спрашивает Мюльхайм. — Неверность? Недостаток честности? Неспособность некоторых упорядочить свою личную жизнь?

— Я защищаю свою любовь, — возражает Юрген, — и право любить ту, которая мне по сердцу.

— Так кого же? Ту, чей адрес указан в журнале, или ту, чей адрес указан в рапорте?