Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

Любой заключенный так же хорош, как и средний заключенный; в сущности, единственным утешением для них служит то, что все, кто попадает в тюрьму, находятся не в лучшем положении, чем они сами. Судьба могла дурно обойтись с ними, но они дурно обращались с собратьями по заключению в своих мыслях. Позиция «я лучше тебя», намеренная или неумышленная, была последним и самым смертельным оскорблением в тюремных стенах. Этот «староста» не лучше мог понять Каупервуда, чем мотылек мог разобраться в движении маховика, но с нахальным превосходством, которое придает невежество, он не замедлил решить, что может это сделать. Жулик для него оставался жуликом, и в этом отношении Каупервуд ничем не отличался от карманного воришки. Его единственным стремлением было унизить новичка, опустить его до собственного уровня.

– Вам придется достать все, что находится у вас в карманах, – обратился Кендалл к Каупервуду. Обычно он приказывал: «Обыщите заключенного».

Каупервуд выступил вперед и достал бумажник с двадцатью пятью долларами, перочинный ножик, карандаш, маленький блокнот и крошечного слоника из слоновой кости, однажды подаренного Эйлин «на удачу», которого он ценил лишь потому, что получил его от нее. Кендалл с любопытством посмотрел на слоника.

– Теперь можно продолжать, – сказал он «старосте», имея в виду освобождение от одежды с последующей помывкой.

– Сюда, – сказал последний, обратившись к Каупервуду и проводив его в соседнюю комнату, где в трех шкафах находились три старомодные чугунные лохани с деревянными краями, полки для грубых холщовых полотенец, желтого мыла и прочих туалетных принадлежностей, а также вешалки для одежды.

– Залезай сюда, – велел «староста» (которого звали Томас Кьюби), указав на одну из лоханей.

Каупервуд понял, что это было началом мелочного тюремного надзора, но решил выглядеть дружелюбно даже в такой обстановке.

– Понятно, – сказал он. – Я сейчас.

– Вот и славно, – отозвался помощник, несколько умиротворенный его покорностью. – На сколько ты намотал?

Каупервуд вопросительно посмотрел на него. Он не понял вопроса. Лишь тогда «староста» осознал, что он не знаком с тюремным жаргоном.

– На сколько ты намотал? – повторил он. – Какой срок тебе дали?

– А! – воскликнул Каупервуд. – Теперь понимаю. Четыре года и три месяца.

– За что? – фамильярно осведомился Кьюби.

Каупервуд слегка похолодел.

– Хищение, – ответил он.

– Ты еще легко отделался, – заметил Кьюби. – Мне намотали десятку. Судья был тот еще паршивец.

Кьюби ничего не слышал о преступлении Каупервуда, а если бы слышал, то не разобрался бы в тонкостях дела. Каупервуду не хотелось говорить с этим человеком; он не знал, как это делать. Он хотел остаться один, но это было маловероятно. Он хотел, чтобы его поместили в камеру и оставили в покое.

– Очень жаль, – отозвался он, и «староста» сообразил, что этот человек на самом деле не является одним из них, иначе он не сказал бы ничего подобного. Кьюби направился к двум кранам, торчавшим над лоханью, и пустил воду. Тем временем Каупервуд разделся и теперь стоял голый, не смущаясь присутствием этого недоумка.

– Не забудь помыть голову, – бросил Кьюби и вышел.

Пока лохань наполнялась водой, Каупервуд стоял и размышлял о своей участи. Казалось странным, что в последнее время жизнь так жестоко обходилась с ним. В отличие от большинства людей его положения он не страдал от осознания своей злополучности. Он не считал себя злополучным человеком. Насколько он мог судить, ему просто не повезло. Только подумать, что он действительно находится в этой огромной и безмолвной тюрьме как заключенный, рядом с неприятной чугунной лоханью, рядом с полоумным уголовником, который присматривает за ним.

Он залез в лохань, быстро помылся, намылившись едким желтым мылом, и вытерся одним из жестких серых полотенец. Потом осмотрелся в поисках нижнего белья, но ничего не обнаружил. В этот момент «староста» вернулся в комнату.

– Вылезай, – недружелюбно буркнул он.

Каупервуд нагишом последовал за ним. Его провели мимо кабинета тюремного регистратора в соседнюю комнату, где находились весы, измерительные инструменты, журнал учета и другие принадлежности. Помощник, стороживший у двери, вошел внутрь, и пристав, сидевший в углу, автоматически взял учетную карточку. Кендалл оценил стройную фигуру Каупервуда, слегка располневшую на талии, и счел ее лучшей, чем у большинства других заключенных. Он обратил внимание на особую белизну кожи.

– Встань на весы, – грубовато велел помощник.

Каупервуд подчинился. Помощник отрегулировал весы и тщательно считал показания.

– Вес – сто семьдесят пять фунтов, – объявил он. – Теперь иди сюда.

Он указал на место у стены, где была прикреплена тонкая планка, перпендикулярно поднимавшаяся от пола примерно до семи с половиной футов, – подвижный деревянный указатель, который можно было прижать к макушке человека, стоявшего под ним. С левой стороны находилась вертикальная измерительная шкала с точностью до одной шестнадцатой дюйма, а с правой стороны – такая же горизонтальная шкала для измерения длины руки. Каупервуд понял, что от него требуется, ступил под планку и выпрямился.

– Пятки к стене, ноги вместе, – распорядился помощник. – Вот так. Рост – пять футов, девять и десять шестнадцатых дюйма, – объявил он. Пристав в углу записал результат. Тем временем помощник достал измерительную ленту и стал измерять руки и ноги Каупервуда, окружность груди, талии, бедер и так далее. Он назвал цвет глаз и волос, отметил наличие усов, заглянул в рот и объявил: – Все зубы здоровые.

После того как Каупервуд снова назвал свой адрес, возраст и род деятельности, его спросили о знании ремесел, на что он дал отрицательный ответ. Затем ему велели вернуться в помывочную, где лежала тюремная одежда, подготовленная для него: грубое, колючее нижнее белье, простая рубашка с мягким воротником из белого хлопка, толстые голубовато-серые носки такого качества, какого он прежде не видывал, и башмаки из грубой кожи, сидевшие на ногах так, словно они были из дерева или железа. Он надел мешковатые штаны в тюремную полоску и натянул такую же робу свободного покроя. Разумеется, он ощущал и понимал, что выглядит очень странно и жалко. Когда он вошел в комнату тюремного регистратора, то снова ощутил особое гнетущее чувство, которое однажды настигло его и которое он изо всех сил старался не показывать. «Вот что общество делает с преступниками, – подумал он. – Оно срывает с его жизни и тела покровы его надлежащего состояния и оставляет ему эти тряпки». Он испытывал мрачное, горестное чувство и, как ни старался, не мог скрыть это. Его бизнес и непреклонная воля позволяли ему скрывать свои истинные чувства, но сейчас это было невозможно. В этом нелепом наряде он чувствовал себя униженным и понимал, что так и выглядит. Однако он как мог старался собраться с духом и выглядеть невозмутимым, послушным и доброжелательным перед теми, кто сейчас имел власть над ним. В конце концов, внушал он себе, это лишь некая игра, похожая на сон, если посмотреть со стороны, жуткая фантазия, которая со временем и при некотором везении рассеется сама собой. Он надеялся, что это не продлится слишком долго. Он всего лишь играл странную и незнакомую роль на жизненной сцене, которую в целом знал очень хорошо.