Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

Когда он приехал, вскоре после полудня в ясный январский день, на земле лежал снег, а окружающий пейзаж купался в хрустальном свете, сверкая бесконечными переливчаты блеском. Автомобиль уже давно не был новостью, и он приехал на туринг-каре мощностью восемьдесят лошадиных сил с лакированным темно-коричневым кузовом, блестевшим на солнце. В теплом меховом пальто и черной мерлушковой шапке он поднялся на крыльцо.

– Добрый день, Беви! – произнес он, делая вид, что не подозревает об отсутствии миссис Картер. – Как поживаете? Как дела у вашей матери? Она дома?

Бернис смерила его долгим хладнокровным взглядом, в равной мере откровенным и вызывающим, и улыбнулась неопределенной улыбкой. На ней был голубой хлопчатобумажный фартук, какие надевают художники, в руке она держала многоцветную палитру. Она рисовала пейзаж и размышляла. Размышление стало ее излюбленным занятием в эти дни, и ее мысли попеременно обращались к Брэксмору, Каупервуду, Килмеру Дельмо и другим мужчинам, к театру, танцам и живописи. Если раньше жизнь представлялась ей плавильным котлом, теперь она напоминала запутанную головоломку, фрагменты которой предстояло сложить в некую интересную картину, если она хочет жить дальше.

– Входите, пожалуйста, – сказала она. – Сегодня холодно, не так ли? Вы можете согреться у камина. Нет, моей матери здесь нет; она отправилась в Нью-Йорк. Надо полагать, вы обнаружите ее в нашей квартире. Вы надолго в Нью-Йорке?

Она была веселой, дружелюбной, искренней, но отстраненной. Каупервуд чувствовал границу, пролегавшую между ними, которая была там с самого начала. Он чувствовал, что она может понимать его, симпатизировать ему, но что-то: условности, ее честолюбие или какой-то его изъян – держит ее на расстоянии.

Он осмотрелся в комнате и остановился на ее неоконченной картине (заснеженный пейзаж, вид сверху), посмотрел в окно, где открывался точно такой же вид, а потом стал изучать ее наброски, развешанные на стене: грациозные танцующие фигуры в коротких туниках. Наконец, он посмотрел на саму художницу и решил, что этот наряд ей очень к лицу.

– Ну что же, Бернис, – сказал он. – Художник всегда на первом месте. Это ваш мир, и вы никогда не расстанетесь с ним. Эти вещицы прекрасны, – он махнул рукой со снятой перчаткой в сторону танцующих фигурок. – Но, как бы то ни было, я приехал не к вашей матери, а к вам. Я получил довольно любопытное письмо от нее. Она пишет, что вы решили отказаться от светского общества и заняться преподаванием или чем-либо в этом роде. Я приехал потому, что хотел поговорить с вами об этом. Вам не кажется, что вы действуете слишком поспешно?

Он говорил так, словно интерес к ее образу жизни был связан с какой-то внешней причиной, не имевшей никакого отношения к нему. Бернис, стоявшая с кистью в руке возле своей картины, снова устремила не него свой неоднозначный, одновременно невозмутимый и вызывающий взгляд.

– Нет, не кажется, – тихо ответила она. – Вы знаете, как обстоят наши дела, поэтому я могу быть вполне откровенна с вами. И я знаю, что моя мать всегда руководствовалась лучшими побуждениями.

Опущенные уголки ее губ словно намекали на душевную печаль.

– Но, боюсь, с ее сердцем дела обстоят лучше, чем с ее головой. Что касается ваших побуждений, то мне хотелось бы верить, что они тоже были наилучшими. В сущности, я знаю, что так и было; с моей стороны было бы низко и мелочно предполагать нечто иное (при этих словах ей показалось, что взгляд Каупервуда, устремленный на нее, обратился внутрь себя). Однако я не думаю, что мы можем продолжать жить так же, как раньше. У нас нет собственных денег. Почему бы мне не заняться тем, что я умею? Что еще я могу сделать?

Она замолчала, и Каупервуд продолжал неподвижно смотреть на нее. В своем объемном жестком фартуке, с пронзительно-синими глазами, глядевшими на него из-под распущенных медно-рыжих волос, она казалась ему самым совершенным существом на свете. Какой острый, целеустремленный, гармоничный ум! Она была талантлива, она была великолепна, и в ее глазах, как и в его собственных, не было ни капли страха. Ее душевное равновесие казалось незыблемым.

– Бернис, – тихо произнес он, – позвольте мне вам кое-что сказать. Только что вы оказали мне честь, когда предположили, что я исходил из лучших побуждений, обеспечивая вашу мать. С моей точки зрения, это было лучшее капиталовложение, которое я когда-либо сделал. Не скажу, что я так думал с самого начала. С вашего разрешения, я хочу быть совершенно искренним перед вами, пока мы находимся здесь. Не знаю, известно ли вам это или нет, но когда я познакомился с вашей матерью, то знал лишь, что у нее есть дочь, и тогда это не представляло для меня особенного интереса. Я вошел в ее дом как друг одного своего приятеля-финансиста, который восхищался ею. Сначала я разделил его восхищение, поскольку увидел леди с аристократическими манерами, очень интересную женщину. Однажды я увидел у нее дома вашу фотографию, но, прежде чем я успел упомянуть об этом, она убрала ее. Возможно, вы помните этот снимок, сделанный в профиль. На нем вам около шестнадцати лет.

– Да, я помню, – просто ответила Бернис, как будто она слушала его исповедь.

– Так вот, эта фотография чрезвычайно заинтересовала меня. Я навел справки и узнал все, что мог. Потом я увидел другую вашу фотографию, на этот раз увеличенную, в витрине фотостудии в Луисвилле. Я выкупил ее. Теперь она находится в моей конторе, в моем личном кабинете в Чикаго. Там вы стоите у каминной полки.

– Я помню, – неуверенно, но с чувством откликнулась Бернис.

– Позвольте мне немного рассказать о моей жизни, хорошо? Это не займет много времени. Я родился в Филадельфии, и все мои предки были родом оттуда. Всю свою жизнь я занимался банковским делом и городскими железными дорогами, то есть трамвайными линиями. Моя первая жена была пресвитерианкой, очень религиозной и консервативной. Она была старше меня на шесть или семь лет. Какое-то время, пять или шесть лет, мы жили счастливо. У нас родилось двое детей. Потом я впервые встретился с моей нынешней женой. Она была гораздо моложе меня, – по меньшей мере, на десять лет, – и очень хороша собой. В некоторых отношениях она была умнее моей первой жены; во всяком случае, она была менее консервативной, более щедрой и жизнерадостной. Я влюбился в нее, и когда в конце концов уехал из Филадельфии, добился развода и женился на ней. В то время я просто обожал ее. Я считал, что она станет идеальной супругой для меня, и я по-прежнему думаю, что у нее есть много привлекательных черт. Но мои собственные идеалы по отношению к женщинам постепенно менялись за все эти годы. После многих экспериментов и разочарований я пришел к убеждению, что она вовсе не идеальная подруга для меня. Она не понимает меня. Не думаю, что я сам себя хорошо понимаю, но где-то есть женщина, которая поймет меня лучше, которая разглядит во мне вещи, каких я не вижу в себе, во всяком случае такая женщина, которой я буду интересен. Могу вам признаться и в том, что я всегда был любителем женской красоты. Но в этом мире есть только одна идеальная женщина, которую я хотел бы обладать.