Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

Она попыталась потянуться к нему и положить ладонь на его руку, но он отступил в сторону. Для него, когда он смотрел на нее сейчас, она была средоточием всего, чего он не мог терпеть, не говоря уже о душевном или физическом влечении. Очарование прошло, заклятье было разрушено. Он нуждался в другом человеке, в другом взгляде на мир, но прежде всего – в молодости и неутомимом духе, который пылал в Бернис Флеминг. По-своему, он сожалел о случившемся. Он сочувствовал ей, но это было все равно что думать об отголосках корабельного колокола, стоя на маяке над темными волнами бушующего моря.

– Ты не понимаешь, Эйлин, сказал он. – Я ничего не могу поделать. Моя любовь умерла. Она ушла, и я не могу вернуть ее. Я не чувствую ее. Я хотел бы, но не могу, и ты должна это понять. На свете есть вещи возможные и невозможные.

Он посмотрел на нее спокойно, без снисхождения. Со своей стороны, Эйлин не увидела в его взгляде ничего, кроме холодной логики, логики коммерсанта, философа, негодяя. При мысли о его непреклонном характере, который навсегда закрывал для нее врата его души, она впала в неистовство, обезумела.

– О, не говори так! – истерически умоляла она. – Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, не говори так! Это может вернуться, если ты только захочешь. Разве ты не понимаешь, что я чувствую? Разве ты не видишь, каково мне?

Она упала на колени и обхватила его руками.

– О Фрэнк! Фрэнк! Фрэнк! – рыдая, восклицала она. – Я этого не вынесу! Я не могу! Я не могу! Я просто умру.

– Возьми себя в руки, Эйлин! – попросил он. – Из этого не выйдет ничего хорошего. Я не могу лгать ни себе, ни тебе; жизнь слишком коротка для этого. Факты есть факты. Если бы я мог сказать, что люблю тебя, и поверить в это, то я бы так и поступил, но я не могу. Я не люблю тебя. Почему я должен утверждать обратное?

В характере Эйлин присутствовал артистический дух, ребяческая избалованность и капризность, эта часть ее существа была совершенно неуправляема. Другой частью ее характера была глубочайшая эмоциональность, страстная, сумрачная, безмерная. Поначалу она была готова к компромиссу. Она не вступала в открытый конфликт со Стефани Плэтоу, с Флоренс Кокрейн, с Сесили Хейгенин или с миссис Хэнд, ни с кем после Риты Сольберг – и она больше не собиралась этого делать. Она шпионила за ним в связи с Бернис только потому, что случайно увидела их вместе. Да, она встречалась с другими мужчинами, но что с того? Эйлин признавала красоту Бернис, но и она сама все еще оставалась красавицей. Неужели он больше не может найти для нее места в своей жизни? Неужели там нет места для обеих женщин?

При этом признании ее позора и поражения Каупервуд был глубоко опечален, его чуть ли не тошнило от отвращения. Как можно спорить с ней? Как заставить ее понять?

– Я хотел бы, чтобы это было возможно, Эйлин, – раздраженно заключил он. – Но, увы, это не так.

Она резко встала. Ее глаза покраснели, но слезы высохли.

– Значит, ты больше вообще не любишь меня? Ни капли?

– Нет, Эйлин, не люблю. Но это вовсе не означает, что я возненавидел тебя. Я не утверждаю, что ты не интересна, как женщина, и что я не сочувствую тебе. Мне тебя жаль, но я больше тебя не люблю. Просто не могу. То, что я чувствовал раньше, ушло безвозвратно.

Она немного замешкалась, не понимая, как отнестись к его словам. Она побледнела, вся напряглась и, как ни странно, что-то одухотворенное появилось во всей ее фигуре. Теперь она испытывала отчаяние, гнев и досаду, но, как скорпион в кольце пламени, могла обратить эти чувства только на себя. «Что за ад эта жизнь! – думала она. – Она ускользает, а ты остаешься одинокой и старой! Любовь и вера – ничто!»

Ее глаза зажглись убежденностью и решимостью отчаяния.

– Что ж, очень хорошо, – холодно, напряженно произнесла она. – Я знаю, что сделаю. Я не стану так жить. Я не стану дожидаться завтрашнего дня. Теперь я хочу умереть, и я это сделаю.

Это был зов помощи, а спокойное утверждение. Она собиралась доказать свою любовь. Каупервуду ее слова показались дикостью, бравадой или внезапной вспышкой, чтобы напугать его. Она повернулась и стала подниматься по парадной лестнице, великолепному архитектурному сооружению из мрамора и бронзы пятнадцати футов шириной, с мраморными нереидами на стойках перил и танцующими фигурами из камня. Она прошла в свою комнату и взяла нож для разрезания бумаги в виде обоюдоострого кинжала с бронзовой ручкой. Выйдя в застекленную галерею, выходящую на дворик с орхидеями, где сидел Каупервуд, она прошла в бело-розовую комнату с небольшим прудом, поющими птицами, скамьями и лозами. Там она заперлась изнутри, села, и, резким движением обнажив руку, вскрыла себе вену на несколько дюймов. Потекла кровь. Теперь она увидит, сможет ли умереть, и допустит ли он, чтобы это случилось.

Пораженный, сомневающийся, что она может быть столь неразумной и отчаянной, что ее чувства к нему могут быть такими сильными, Каупервуд по-прежнему оставался на месте. Он был не слишком взволнован – женщины часто закатывают сцены. Неужели она на самом деле думает о самоубийстве? Как это возможно? Что за нелепость! Жизнь бывает не только странной, но и безумной. Но Эйлин угрожала и, возможно, попытается это сделать. Невероятно! Он почувствовал подступающий ужас. Он вспомнил, как она напала на Риту Сольберг.

Каупервуд быстро поднялся по лестнице и заглянул в комнату Эйлин. Ее там не было. Он поспешил в застекленную галерею, оглядываясь по сторонам, пока не оказался возле розовой комнаты. Она, возможно, там. Он подергал ручку и убедился, что дверь заперта.

– Эйлин! – позвал он. – Эйлин, ты там?

Ответа не последовало. Он прислушался. Молчание.

– Эйлин, ты там? – повторил он. – Что это за дикая выходка?

«Боже! – подумал он, отступив назад. – Она ведь могла это сделать или сделала!»

Из-за двери не доносилось ничего, кроме щебечущего пения тукана, потревоженного светом, который она включила. На лбу Каупервуда выступила испарина. Он потряс ручку, нажал звонок для вызова слуги и велел принести ключи, дубликаты которых были изготовлены для каждой двери, а также молоток и стамеску.

– Эйлин, – сказал он. – Если ты сию же секунду не откроешь дверь, я прикажу, чтобы ее открыли. Ее взломают в два счета!

По-прежнему ни звука.

– Проклятье! – воскликнул он, охваченный страхом. Слуга принес ключи, но нужный ключ не вставлялся в скважину. Второй ключ торчал изнутри.

– Здесь где-то молоток, – сказал Каупервуд. – Несите стул!

Он принялся энергично орудовать большой стамеской, и вскоре замок поддался его усилиям.

На одной из каменных скамей этой чудесной комнаты сидела Эйлин. Перед ней расстилалось ровное зеркало воды, озаренное рассветным сиянием, на ветвях сидели тропические птицы, а она, с растрепанными волосами и бледным лицом, свесила порезанную окровавленную левую руку, с которой сбегал темно-красный ручеек. На полу собралась лужа алой крови, потемневшей по краям.