Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

«А и злюка, видать, моя Аллочка, — подумал Потрашев, глядя на ее длинные пальцы, мерцавшие перламутровым лаком. — Ух и злюка же! Как ее, наверное, все боятся и ненавидят!»

Он тряхнул головой, улыбаясь своим мыслям.

— Иду, Алла Викторовна, на сегодня все!

— Могли бы все-таки пораньше уйти, — сказала она фамильярным тоном преданного друга, которого, как она понимала, невозможно осадить. — Надо когда-нибудь и о себе подумать!

— Да, да, — рассеянно отозвался Потрашев, надевая пальто. — Да ведь, сами видите, народ все время…

— Народ…

Она скривила тонкие губы, и он, глядя на нее, еще раз подумал о том, какая она, должно быть, злая, ненавистная всем.

Шофер Иван Поликарпович, молчаливый, краснолицый здоровяк, широко распахнул перед ним дверцу машины.

— Домой, Константин Арсентьевич?

Потрашев откинул голову назад, усаживаясь рядом с шофером.

— Куда же еще, друг мой? — И прибавил: — Поехали…

Был поздний вечер, начало одиннадцатого. В холодном мартовском небе поблескивали зеленоватые звезды. Свет фар разливался по дороге, словно ручей, безостановочно текущий неведомо куда.

Потрашев закрыл глаза. Ветер дул в лицо, свистел в ушах. Иван Поликарпович любил ездить «с ветерком».

Внезапно Потрашев тронул Ивана Поликарповича за плечо:

— Одну минуточку…

Машина послушно остановилась. На тротуаре, возле четырехэтажного дома, стоял человек в темном пальто и круглой меховой шапке.

— Я сейчас, — кинул Потрашев на ходу, вылезая из машины.

Человек подошел к нему, вгляделся, узнал.

— Никак Константин Арсентьевич?

— Он самый, — сказал Потрашев. — Я к вам еще вчера собирался, Петр Порфирьевич, да некогда было.

Петр Порфирьевич, осторожно кашлянул в кулак.

— А я вас сразу узнал. Гляжу, машина ваша едет. Ну, думаю, нас не обойдет…

Он некстати засмеялся, глядя на Потрашева испуганными глазами провинившегося школьника.

— Ваша правда, Петр Порфирьевич.

Потрашев вынул из кармана коробку папирос, протянул ее Петру Порфирьевичу.

Тот покачал головой:

— Не курю.

— То есть как это так? Вроде ведь курил раньше…

Петр Порфирьевич вздохнул, с сожалением посматривая на белые, ровные рядки папирос «Казбек».

— Третий день, как бросил. Верите, сил моих нет, до чего хочется, а терплю…

— Терпи, — снисходительно сказал Потрашев, переходя на «ты». — А я с твоего разрешения…

Он чиркнул зажигалкой. Дрожащий пушистый огонек ярко осветил его опущенные ресницы, твердые, слегка розовеющие скулы, резко очерченный рот.

— Как, не забыл еще своего обещания?

— Какого? — с притворной готовностью спросил Петр Порфирьевич.

— Помнится, обещался к Первому мая открыть во дворе детскую площадку.

Петр Порфирьевич негромко крякнул:

— Ох, ну и человек же вы, Константин Арсентьевич!

— Какой человек? Обыкновенный, — ответил Потрашев, с наслаждением затянувшись.

— Неугомонный вы. Я же сказал, к Первому мая…

Потрашев отбросил погасшую папиросу.

— А сегодня — семнадцатое марта. Времени не так чтобы…

Петр Порфирьевич проводил глазами папиросу.

— В воскресенье начинаем субботник по очистке двора. Все будет в полном порядке.

— В воскресенье?

— Не позднее.

— Хорошо, приеду к вам в воскресенье.

Петр Порфирьевич переступил с ноги на ногу, деланно улыбаясь.

— Приезжайте! Возьмем вас в работу, будете с нами вкалывать…

— А чего ж, и буду, — сказал Потрашев, — обязательно буду. Стало быть, до воскресенья.

Он сел в машину, с силой хлопнул дверцей.

Иван Поликарпович переключил скорости, дал газ.

— Еще где будете останавливаться?

— Давай прямо домой, — устало сказал Потрашев, вынул новую папиросу, закурил и помотал головой, поперхнувшись от дыма. — Пусть только попробует, подведет…

Иван Поликарпович дипломатично промолчал. Он никогда ни о чем не спрашивал своего начальника. Его дело было крутить баранку — и все, ни во что не вмешиваться.

Мимо проехала машина с зеленым огоньком. Шофер такси замедлил ход.

— Наше вам, Константин Арсентьевич…

Иван Поликарпович остановил машину. Потрашев выглянул в окно.

— Привет, Степан! Уже в парк?

— Куда ж еще? — отозвался шофер такси.

— План выполнил?

Шофер покачал головой:

— Куда там! Нынче совсем сырья не было…

И, кивнув, поехал дальше.

«Сырья, — мысленно усмехаясь, повторил Потрашев. — Это он так о пассажирах. Чудак, одно слово…»

Он повернулся к Ивану Поликарповичу:

— Что, выходит, мы все сырье?

— Приехали, — вместо ответа сказал Иван Поликарпович, останавливаясь перед домом Потрашева.

«Теперь спать, — с наслаждением подумал Потрашев, легко вбегая к себе на второй этаж. — Спать, спать…»

Но спать ему в эту ночь не пришлось.

Телеграммы с недобрыми вестями приходят обычно ночью. Почему так? Кто знает…

Потрашев еще не успел раздеться, как позвонил почтальон.

Потрашев расписался на сиреневом бланке, потом распечатал телеграмму.

— Костя, кто там? — спросил из спальни сонный голос жены.

Он вошел в спальню, молча показал ей телеграмму.

Щуря близорукие, красивые глаза, она прочитала вслух:

— «Арсений Павлович умер приезжайте».

— Арсений Павлович, — пробормотала она, как бы вдумываясь в смысл этих слов. — Поедешь?

— Конечно.

Он вошел в кабинет, набрал номер аэродрома. Самолет в Ленинград отходил ровно в семь утра.

Он снова вошел в спальню. Теплый, розовый от ночника полумрак этой хорошо, продуманно обставленной комнаты, знакомой ему до последнего узора на обоях, вдруг показался чужим, неуютным, словно он никогда не жил здесь, никогда не спал на мягкой, удобной постели.

— Варя, я лягу в кабинете, — сказал он жене.

Она чуть приподнялась, откинула со лба спутанные волосы.

— Как хочешь…

Голос ее звучал спокойно, почти безразлично, но он оценил ее спокойствие. Так, только так и следовало сейчас сказать. Ни лишних слов, ни соболезнующего вздоха, ни взгляда сожаления. Она всегда была тактичной. В сущности, это было ее отличительной чертой — чувство меры и такта во всем, даже в мелочах.

Утром он улетел. Жена спала, и сын тоже спал в своей комнате, у него были последние экзамены перед преддипломной практикой.

Спустя два с половиной часа Потрашев вышел на аэродроме в Ленинграде.

Была ранняя пора ленинградской весны, когда все кругом еще охвачено зимним, нетающим туманом и голые деревья неприютно гнутся от ветра, а галки совершенно по-зимнему зябко лепятся на посеребренных инеем куполах Исаакиевского собора, и все-таки дыхание близкой весны уже ощущается в воздухе, звонком, тугом, словно натянутая тетива, в серых, тягучих облаках, в ломких лужицах, покорно отражающих облака, птиц, небо…