Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

— На сегодня все, — с сожалением сказал отец. — Можешь идти куда хочешь!

— Куда ж я теперь пойду? — грустно отозвался Костя.

И отец вдруг обрадовался:

— Правда? Некуда идти? Тогда посиди, а я еще поколдую…

И он «колдовал» еще что-то около часа, то отходя от своей работы, то приближаясь к ней и все поглядывая на Костю озабоченными, быстро моргавшими глазами.

Он писал его портрет несколько дней, не то пять, не то шесть, все никак не хотел закончить. Иногда ловил сына: «Сейчас у тебя такие глаза, какие мне нужны. Садись, посиди немного…»

Сын терпеливо высиживал перед ним, а он размазывал краски на палитре и быстро поглядывал на него.

Однажды сказал:

— Баста!

— Неужели я такой? — спросил тогда Костя.

— А что, не можешь узнать?

Костя резонно ответил:

— Себя никогда не знаешь…

Отец повесил его портрет на стене возле окна. Первое время часто подходил к нему, потом отходил к дверям и все порывался что-то прибавить, дописать, исправить.

А потом охладел, остыл, новые интересы, новые заботы захватили его.

Профессия у него была самая что ни на есть прозаическая — фармацевт в аптеке. Но его всегда тянуло к искусству.

Он любил рисовать, сам научился играть на гитаре, даже стихи писал. Как-то Костя нашел под столом листок бумаги, и на нем аккуратным, крупным почерком отца были написаны строчки, небрежно перечеркнутые снизу и сверху. Несколько строчек он все же разобрал. Как это было там?

И больше ничего нельзя было разобрать.

Косте понравились эти стихи. Вечером, когда отец пришел с работы, он спросил его напрямик:

— Сам сочинил?

И вдруг худые щеки отца покраснели, он замигал глазами и вырвал листок из Костиных рук.

— Да нет, что ты, это я списал в одном журнале… И Костя поверил ему. А стихи помнил долго, даже напевал иногда про себя:

Но только теперь, спустя годы, он понял: конечно же отец сам сочинил эти стихи! Должно быть, не раз, сидя в своей аптеке и составляя различные лекарства, он мечтал о неведомых далях нехоженых дорог, необозримых просторах прерий, где ветер поет и плачет да слышится топот мустангов…

Бог весть откуда отец раздобыл скрипку, но однажды она появилась в доме, маленькая, древняя, в источенном временем футляре. Отец был настойчив — купил себе самоучитель, что-то пиликал по вечерам, истово водил смычком по стареньким струнам, а как-то весной сказал Косте, чуть смущенно и торжественно:

— Я сыграю тебе «Цыганский танец» Сарасате.

Кто его знает, как он играл, хорошо или плохо, но мальчик надолго запомнил печальные, то гаснущие, то вновь оживающие звуки, и впервые услышанное слово «Сарасате» пронзило его непонятным, сильным очарованием, от него как бы исходил запах весны, одиночества и слегка карболки: это — от рук отца.

Что-то защипало в глазах Потрашева, и, чтобы рассеяться, он снова подошел к портрету.

Нет, Игорь, его сын, не похож на него. Он уверенней, сильнее, насмешливей. Он всегда был насмешлив…

А Костя был другим. Проще, застенчивей. Или просто он был доверчивым, а Игорь — скептик по натуре…

Вспомнилось, это было очень давно, в раннем детстве, когда он с матерью приехал в деревню на лето. Сынишка крестного, его ровесник Ефимка, был на голову выше его, крепкий, весь как бы сбитый. Открыто подсмеивался над Костей:

— Вы — столичные, ленинградские, а куда вам противу нас…

Однажды схватил куст крапивы рукой, похвалился:

— Гляди, ни капельки не кусает. А ты так умеешь?

— Умею, — ответил Костя, изо всех сил сжал крапиву и не выдержал, крикнул, — словно огнем обожгла.

Ефимка хохотал до слез.

— С умом надо браться.

И показал, как надо брать: не хватать, не касаться, а только чуть округлить ладонь.

— Неужто не видел, как я взял? — спросил он Костю.

— Не видел, — признался Костя. — Я верил тебе.

Он и вправду верил всему.

Позднее, в школе, Костя подрался с каким-то мальчишкой, теперь и не вспомнить, как его звали, — ударил прямо в глаз.

Тот заревел, пожаловался учителю.

Костя искренне испугался, а мальчишка кричал:

— Он меня без глаза оставил!

Костя даже в школу боялся ходить, а его мучитель то и дело попадался ему навстречу. Один глаз у него был закрыт.

— Гляди, что наделал! — каждый раз кричал он Косте.

Он явно наслаждался растерянным видом Кости, его испугом и непритворной жалостью, а Косте было больно и совестно глядеть на него, и он с ужасом думал, что теперь этот мальчик навсегда останется кривым по его, Костиной, милости…

А однажды Костя случайно увидел издали, что оба глаза у мальчишки открыты, но, когда Костя приблизился, один глаз снова закрылся.

— Гляди… — запел было он старую песню.

Но Костя не стал глядеть. Размахнулся, молча, серьезно, дал ему в ухо, вложив в удар всю свою боль, все пережитое, и неторопливо отошел от него. А тот стоял на месте и растерянно смотрел ему вслед обоими широко раскрытыми глазами.

Потрашев усмехнулся. Почему-то воспоминания детства, даже самые печальные, невольно греют сердце и перебираешь их обычно с теплом, и радостью, и грустью, как самое дорогое, безвозвратно ушедшее, но тем более милое?..

Где-то совсем рядом прозвучал звонок. Потрашев вздрогнул, прислушался. Другой, третий…

В дверь постучали. Соседка спросила из коридора:

— Подойдете к телефону? Арсентия Павловича спрашивают.

— Да, да, — поспешно сказал Потрашев.

Молодой женский голос спросил в трубку:

— Скажите, когда похороны?

— Еще не знаю, — ответил Потрашев. — А кто говорит?

— Из Дома пионеров Смольнинского района…

— Позвоните завтра или сегодня вечером, — сказал Потрашев. — Тогда все будет известно.

— Хорошо, я позвоню, — сказал голос. — Я обязательно позвоню.

Потрашев положил трубку. Соседка стояла в дверях своей комнаты.

— Теперь без конца будут звонить, — сказала она. — У него ведь столько знакомых…

Она оказалась права. Телефон звонил безостановочно — какие-то люди спрашивали об одном и том же: когда похороны Арсентия Павловича. Потрашева не покидало чувство удивления: оказывается, он ничего, решительно ничего не знал о жизни отца!

…В прошлом году отец приехал к нему в гости.

Была зима, крепкие декабрьские морозы.

Отец был в легком, подбитом ветром пальтишке. Потрашев уговаривал отца надеть теплое пальто. Он сшил себе новое, но старое было еще совершенно приличным, с коричневым, чуть вытертым воротником.

Отец даже руками замахал:

— Отродясь не любил чужие обноски…