Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Жаль, нигде ни одной его фотографии. Он терпеть не мог сниматься.

Туся любила приходить в этом дом. Здесь был тот теплый, живой островок, к которому всегда можно пристать. Здесь она снова ощущала себя совсем молодой, словно разом, в один миг, окуналась в прошлое.

Асмик призналась как-то:

— Прихожу туда, и мне опять четырнадцать…

Здесь жил человек, который их всех называл по именам, помнил, какими они были в детстве, и сердился, когда, по его мнению, они этого заслуживали.

Он мог сказать Тусе с прямотой близкого друга, чьи слова не ранят:

— Почему ты не думаешь о том, как устроить свою жизнь? Спохватишься — поздно будет.

Он ругательски ругал Фенечку с Витей за бесхозяйственный быт. И Асмик попадало от него за то, что забросила диссертацию и взяла на себя непосильную нагрузку в больнице и в поликлинике, даже за то, что толстеет не по дням, а по часам.

Он словно был их общий отец, потому что ни у кого из них отца не было.

С ним охотно делились, и он слушал и давал советы. Советы эти часто пропадали впустую, но он тешил себя надеждой: когда-нибудь ребята образумятся и будут поступать так, как он им советует.

Им суждено было в его глазах навсегда оставаться молодыми, а следовательно, неразумными, им необходимы его опека и присмотр.

Разошлись поздно вечером. Михаил Васильевич вышел вместе с ними — проводить…

Было холодно, но сухо, в небе стояла желтоватая, зыбкая луна, быстрые облака то скрывали, то снова ее открывали.

Фенечка побежала вперед, подняла руку. Такси с зеленым огоньком на ветровом стекле, визжа тормозами, остановилось возле тротуара.

— Мы с Витькой во всем схожи, — торопливо проговорила Фенечка. — Только одна разница: я ловлю машины на улице, а он торчит в очереди на стоянке.

Помахала рукой и быстро залезла в машину. Вслед за ней влез Витя.

— Да, — задумчиво произнес Михаил Васильевич. — Печально не то, что мы стареем, а то, что уходит молодость…

Он был склонен к философским обобщениям.

Туся шла, опустив руки в карманы. В призрачном свете уличных фонарей лицо ее казалось очень бледным, даже болезненным.

— Я вам не говорила раньше, — начала она. — А теперь хочу сказать.

— Про что? — спросил он.

— Летом я встретила Ярослава. Совершенно случайно.

— И что же?

— Ничего, — сказала Туся. — Ровным счетом. Ни он мне не нужен, ни я ему.

— Так больше и не встретились?

— Нет. Он позвонил как-то, сказал, что уезжает на курорт, а потом в длительную командировку, приедет — позвонит. И не позвонил. И не надо.

Несколько шагов они шли молча.

— Ты знаешь о том, что Сережка любил тебя? — спросил Михаил Васильевич.

— Знаю, — ответила Туся.

Он взял ее под руку, стараясь идти в такт ее шагам.

Она была ему близкой, почти как дочь. Он знал ее с детства, видел чуть ли не каждый день в своем доме.

Она росла на его глазах и любила другого, не его сына, а ему хотелось, чтобы они были вместе в будущем, она и Сережка. Не вышло…

— Идите домой, — сказала Туся. — Уже поздно, и снова дождь…

Поцеловала его холодную щеку. Быстро пошла вперед, потом обернулась.

Но его уже не было видно.

А дождь накрапывал все сильнее, все чаще. Широкая, блестящая от дождя мостовая казалась рекой, черной, глубокой рекой. В ней отражался вертикальный тающий свет фонарей, и машины проносились одна за другой, раздавливая, стирая эти неяркие столбы света, а они упрямо возникали снова.

На углу стояли два автомата с газированной водой — аккуратные игрушечные домики, одинаково окрашенные в малиновый цвет. А дальше широкий деревянный забор огораживал площадку, над которой возвышалась длиннющая шея подъемного крана. Когда-нибудь, может быть даже скоро, здесь построят дом или несколько домов. И посадят деревья, и они будут шелестеть листьями, матовыми от фонарей.

Вот так было до нее, подумала вдруг Туся, так будет и после, потом, когда ее не станет. И над Ленинградским проспектом, как и обычно, будет плыть сладкий конфетный запах с фабрики «Большевик», а на улице Горького появится еще один переход, и в Измайловском лесу зимой разбегутся лыжники в разные стороны. И весной дождь упадет на деревья, и мостовая разольется, как река, и новый дом начнет расти день ото дня, и поднимется всеми своими этажами, и распахнет окна, и за каждым окном свое, то, что она никогда не узнает.

Туся все стояла, смотрела прямо перед собой и ничего не видела. Ей представлялся тот самый момент, который наступит когда-нибудь, и она уйдет навсегда, она, то самое существо, пылинка человеческая, что девочкой жила в одном из переулков Замоскворечья, и бегала в дождь босиком по лужам, и умела свистеть в стручки акаций…

И вот она уйдет, и весь ее мир уйдет вместе с нею, мир привычный и, казалось, прочнее прочного обжитой, но никто не заметит, что ее нет, никто не вспомнит, и все будет так, как было при ней и до нее, словно и не жила она вовсе на свете…

Тусе не то чтобы с первого взгляда понравился Сережка, но среди остальных мальчишек она сразу отметила его. Он все умел делать, за что ни брался. И учился хорошо, и читал много книг, и прыгал, бегал, играл в волейбол лучше, чем все его товарищи.

Поначалу он не обращал на нее внимания. Остальные мальчишки дурели от одного только взгляда ее глаз, от медленной улыбки, от ленивого жеста руки, начинали драться при ней друг с другом или прыгать и бегать вокруг нее, чтобы выказать свою ловкость и уменье.

А он и не глядел на нее, будто она его решительно не интересовала.

Он дружил с толстой, некрасивой девочкой, которую звали необычным именем — Асмик. Она была такая неуклюжая, что Туся не могла удержаться, чтобы не уколоть ее.

Как-то на большой перемене они играли в волейбол. Асмик прыгала на своих коротких ногах, а мяч, как нарочно, пролетал мимо.

— Прыгай, прыгай, — снисходительно заметила Туся. — Авось сбросишь с себя пару десятков кило жиру!

И Асмик нисколько не обиделась. Даже первая рассмеялась веселым, искренним (Туся чувствовала: и в самом деле искренним) смехом.

— Хоть до утра буду прыгать, все равно не стану тоньше…

Потом получилось так, что они все вместе пошли из школы домой — Туся, Асмик и Сережка.

Асмик сказала:

— Наши мальчишки присудили тебе первое место.

— За что? — рассеянно спросила Туся.

— За красоту. Я тоже считаю, что ты лучше всех. Правда, Сережка?

— Правда, — безразлично ответил Сережка.

А Туся обиделась. Что это за равнодушный тон? Почему? Мог бы ответить и повежливей!

Она молчала всю дорогу, а Сережка о чем-то говорил с Асмик, и Асмик смотрела на него, и щеки ее рдели сильнее обычного, и черные глаза блестели.

Асмик раздражала Тусю непоколебимым добродушием, готовностью первой посмеяться над собой; это свойство делало ее просто неуязвимой. И еще тем, что все в классе любили ее; она ровно ничего не делала для того, чтобы завоевать чью-нибудь любовь, а ее любили.