Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

— Вы слушаете меня? — спросил Володя.

— Да, конечно.

— Ну так вот. Представляете себе положеньице? Больной, само собой, поправился, все в порядке, а коллега мой на меня ни с того ни с сего в обиде. И не глядит даже в мою сторону. Я сперва было подивился, а потом понял.

— Что же вы поняли?

— Да все то же, что говорил. Есть люди, которые не в силах простить добро к себе. Просто не могут забыть и потому даже, случается, мстят за это. Знаете, есть такая турецкая, что ли, поговорка: «За что ты мне делаешь зло? Я же тебе ничего доброго не сотворил!»

— Глупая поговорка, — решительно оборвала Асмик. — Глупая и такая какая-то человеконенавистническая.

— Может быть, — согласился Володя. — Однако и такое существует в жизни.

— Допустим.

Володя осушил свою рюмку.

— Почему вы не пьете?

— Не хочется.

— Тогда я за ваше здоровье.

Он налил себе еще.

— Я вас насквозь вижу, вы все равно, несмотря ни на что, будете сеять это самое, которое доброе и к тому же вечное.

— Пусть так.

Он расхохотался.

— Чудачка вы все-таки. Так и хочется сказать: «А ну, гражданочка, поправьте нимб, малость набок съехал…»

Он стал часто приходить к ней. Сидели, ужинали, порой молчали, порой говорили о всякой всячине.

Он раскрывался не сразу, постепенно, но ей казалось, он все больше привыкает к ней.

Однако ей многое в нем не нравилось. Она не старалась сочинить его, представить себе другим, чем он был. Она видела все то, что в нем почему-либо не нравилось, не могло нравиться ей, и все равно любила его.

Однажды он сидел у нее. За окном шумел дождь, и, как и обычно в дождь, теплая, освещенная ярким светом комната казалась особенно уютной и теплой.

— Люблю дождь, — сказал Володя. — А вы?

— Как-то не думала об этом.

— А я люблю. И солнце люблю. Я, между прочим, все принимаю. Вот когда солнце светит, мне иногда петь хочется. Вот так вот, во все горло. А когда слякоть, сырость на улице, то я начинаю ко всем придираться, на меня что-то находит, и я чертовски злой становлюсь, так на меня всякая осенняя гадость действует…

Улыбнулся, ожидая ее ответной улыбки. Но лицо Асмик оставалось серьезным.

И он сразу же нахохлился.

— Почему вы молчите?

— Мне кажется, — сказала Асмик, — вы не просто живете, как все мы, смертные, а то и дело констатируете свои чувствования.

— Что это значит? — несколько высокомерно спросил Володя.

— Вы все время прислушиваетесь к своим ощущениям: каково вам, как вы относитесь к людям, или к обстоятельствам, или к явлениям природы. Думаете, как они действуют на вас, вызывают ли положительные или отрицательные эмоции…

— Ну и что же? — нетерпеливо перебил ее Володя.

— Да ничего. Просто — вы эгоист, — сказала Асмик. — Даже эгоцентрик.

— Вот как, — заметил Володя. — Неужели?

— Вы сами знаете, это — правда.

— Я никому ничего плохого не делаю, — сказал Володя.

— И хорошего тоже не делаете.

— Откуда вы знаете?

— Мне кажется.

Она посмотрела на его сердитое лицо.

— А эгоистам, наверно, трудно живется. Правда?

— Возможно. А что, альтруистом выгоднее быть?

— Я не пробовала быть эгоистом, — ответила Асмик.

— Все-таки?

— Все-таки, наверно, мне легче, чем вам. Значительно легче.

Он хотел сказать что-то, может быть уязвить ее, но в это время Асмик позвали к телефону.

Она вернулась спустя несколько минут. Вернулась вся погасшая, словно бы разом постаревшая на добрый десяток лет.

Володя удивленно взглянул на нее:

— Случилось что?

— Из больницы звонили, — сказала Асмик. — Фомичева умерла.

— Кто это?

— Моя больная… Она уже давно болела… Лимфогранулематоз…

Он налил боржом в стакан.

— Выпейте, успокойтесь. Вы же давно знали.

И вдруг Асмик не выдержала, зарыдала, сотрясаясь всем телом.

До сих пор Асмик все еще никак не могла привыкнуть к этому переходу, который ей приходилось наблюдать так часто, от живого, исполненного желаний и чувств, к мертвой, совершенной неподвижности.

Другие врачи привыкали, а она не могла.

Володя в изумлении смотрел на нее, а она все стояла, отвернувшись от него, и хотела и не могла удержаться, чтобы не плакать.

— Хватит, — сказал Володя. — Сколько можно? Ну, перестаньте…

Асмик повернула к нему залитое слезами лицо.

— Уйдите, — сказала, не глядя на него. — Я хочу побыть одна…

Володя пожал плечами, но послушно ушел, испытывая в душе облегчение: не выносил женских слез.

Асмик задумала познакомить Володю со своими друзьями. Как-то привела его к Михаилу Васильевичу.

Кроме них троих там была еще Туся.

Володя был не в настроении, молча катал хлебные шарики, откровенно зевал.

Туся удивленно переводила взгляд с него на Асмик. Все никак не могла понять, что же их связывает.

По привычке красивой, избалованной мужским вниманием женщины она даже попробовала пококетничать с ним.

Она сказала, обращаясь к Асмик, но уголком глаза следя за Володей:

— Посмотри, у меня ни с того ни с сего выступили веснушки.

— Почему ты их не сведешь? — спросила Асмик. — Теперь, говорят, их легко сводят.

— Не хочу, — ответила Туся. — Я считаю, что веснушки — одна из примет молодости. — Обернулась к Володе: — А вы как считаете?

— Не знаю, — буркнул Володя. — Я — хирург, а не косметолог.

Туся улыбнулась:

— Вы не самый большой джентльмен из всех, кого я знаю.

— Ну и что из этого? — спросил Володя.

Туся вынула сигарету, закурила, следя глазами за тающим дымком.

— Когда ты курить бросишь? — ворчливо спросил Михаил Васильевич. — Дымит, словно труба паровозная…

— Никак не могу отвыкнуть, — сказала Туся. — А вы, Володя, курите?

— Нет, — ответил Володя.

Разговор, в общем, не клеился. Асмик поняла, первая сказала:

— Пора по домам…

Они шли с Володей вдоль Никитского бульвара.

Асмик спросила:

— Правда, милые люди?

— Кто? — переспросил Володя.

— Михаил Васильевич, Туся. Это мои друзья.

Володя приподнял воротник пальто, словно хотел отгородить себя от всего мира.

— Ничего особенного.

— Как ничего особенного? — возмутилась Асмик. — И Туся тоже ничего особенного? Она же такая красивая…

— Была, — сказал Володя.

Неожиданно это короткое, небрежно сказанное слово укололо Асмик.

— Мы с ней одного возраста, — сухо бросила она.

— Вы — это вы, — ответил Володя. — А она — пшено.

— Что значит пшено?

— То и значит. Пшено не рис и даже не гречка.

Асмик обиделась. Как это он, в самом деле, лихо сплеча рубит! Кто он такой, чтобы походя поносить хороших людей? Что это за непонятное высокомерие?

Она решила не говорить больше ни одного слова. А он не обратил ровно никакого внимания на ее обиду.

Так и шли оба, молчали.

Возле ее дома он сказал: