Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Сережка повернул в другую сторону. Потом издали посмотрел на Тусю, и она увидела его, и взгляд ее стал холодным, отстраняющим.

И Сережка понял: Туся боялась, как бы он не подошел к ней.

Он не подошел. И не говорил с нею после обо всем этом. Как не было ничего. И она не говорила. Оба молчали, словно сговорились.

И вот прошли годы, много лет, а Тусе до сих пор помнился этот давний случай. И она, кляня себя и терзаясь, страстно мечтала, понимая всю несбыточность своего желания, — мечтала вырвать из прошлого этот день, один только день.

Володя Горностаев любил говорить в глаза людям то, что о них думает. А так как он относился решительно ко всем скептически и умел отыскать в каждом что-либо дурное, мысли свои он высказывал с прямотой, которая мало кому нравилась.

На него, естественно, обижались, а ему было все равно. Себя он считал умнее, талантливее всех.

— Так ли это необходимо говорить человеку прямо в глаза неприятные вещи? — усомнилась однажды Асмик.

Он ответил:

— Но это в логике моего характера.

И она приняла его слова как должное. В логике характера, — стало быть, так оно и есть и иначе не может быть.

У него был трудный характер. И на редкость неуживчивый. За несколько месяцев своей работы он успел перессориться со многими врачами и сестрам говорил в лицо несусветные дерзости и даже профессору Ладыженскому, благоволившему к нему, выпалил:

— Ваши методы устарели, как и вы сами…

Но Асмик принимала его таким, какой он есть, со всеми его причудами и недостатками. Она любила его.

С самого начала, познакомившись с нею, он посчитал ее уродливой. Так и сказал ей при первой же встрече:

— А вы, голубушка, на личность весьма страхолюдны.

Асмик не смутилась:

— Вы шутите, конечно, или у вас аберрация зрения.

Она сказала это так просто, так уверенно, что он на секунду даже опешил, пристально вглядываясь в ее лицо. Может, и в самом деле ошибся?

Асмик продолжала:

— Моя мать дружила с Сарьяном. Мать у меня тоже была толстая и красивая. А Сарьян говорил: «Женщина должна быть либо подобна терракотовой статуэтке, либо обладать откровенно пышными формами, воспетыми Рубенсом и Малявиным». Считайте, что я принадлежу ко второй категории.

— Постараюсь, — усмехнулся Володя. — Хотя на мой взгляд — вы уродина!

Ей все нравилось в нем — и дергающиеся губы, и мрачные, чуть скошенные к вискам глаза, и постоянно растрепанные волосы.

В раздевалке она осторожно, чтобы не заметил дядя Вася, быстро прижималась щекой к Володиному пальто.

Володя жил один, снимал комнату где-то в Перловке. Родители его проживали в Костроме, он неохотно говорил о них.

Однажды сказал Асмик:

— Мать у меня второй раз замужем. Как будто бы удачно. — Потом мрачно добавил: — Для нее, конечно.

У Асмик сердце болело при виде обтрепанного воротничка его сорочки, старых ботинок с оборванными шнурками.

— Вы, наверно, плохо питаетесь, Володя, — сказала она ему.

Он ответил:

— Пожалуй, да. Мой аппетит обгоняет мои возможности…

Это было сказано не очень понятно, но, как бы там ни было, Асмик задумала пригласить его к себе, угостить на славу. Она была хлебосольна и еще отменная кулинарка, но как подступиться к нему — не знала.

Он сам разрешил ее сомнения. Как-то, выходя вместе с нею из больницы, сказал:

— Ужасно хочется чаю. Хоть бы напоили когда…

Асмик обрадовалась:

— Хоть сейчас!

С ужасом вспомнила: дома, кроме сыра и кофе, нет ничего. Но она не привыкла отступать.

Взяла его за руку, решительно повела за собой.

— Поехали…

Приехав домой, она усадила его на тахту, сунула в руку яблоко, сказала строго:

— Сидите, жуйте, а я покамест похозяйничаю.

— Только не очень долго, — сумрачно ответил он. — А то я с голоду могу все ваши подушки на тахте сжевать.

Но она одной ногой уже была на лестнице, помчалась в гастроном на углу. Недаром ее все считали чертовски энергичной.

Бросилась к директору магазина, задыхаясь, выпалила:

— Я — врач. Живу вон там, рядом. Ко мне приехали друзья, помогите!

Ошеломленный директор, разумеется, ничего не понял.

— Чем помочь? Что надо сделать?

— Быстро заказ. Прошу вас. Чтобы ни минуты в очередях!

И директор сказал:

— Всего-то навсего? Да со всей душой…

Она примчалась домой, увешанная покупками, словно елка игрушками.

Володя удивился:

— Банкет толкаете? На сколько персон?

— Живо за стол, — вместо ответа скомандовала Асмик.

Он послушно сел за стол, налил себе коньяк, закусил шпротами.

— Вы угадали, я люблю шпроты.

Асмик просияла:

— Правда? А ветчину любите? Смотрите какая, совершенно без жира, розовая…

Он откинулся на стуле.

— Вы и вправду добрая. Я заметил, вас все любят.

— Это плохо, когда все любят, — недовольно ответила Асмик. — Значит, всем вольно или невольно угождаешь.

— Разве? — спросил Володя.

— Мне так кажется. Это как вода, которая принимает форму любого сосуда.

Он выпил еще коньяку, сказал внушительно:

— Если бы я имел некоторое право на вас, я бы предостерег вас.

— От чего?

— Не знаю. От многого. Прежде всего я бы настоял, чтобы вы не были такой доброй.

— А я вовсе не такая уж добрячка.

— Вы не добрячка, вы добрая. А знаете, я понял, добро следует делать осторожно.

— Как это осторожно?

— Вот именно, осторожно, — повторил он. — Есть люди, которые не прощают добро. Ведь не каждый человек способен не отплатить злом за добро. Есть такие, которым тягостно чувствовать на себе чью-то доброту…

— Я не встречала таких, — сказала Асмик.

— А я встречал. Это было еще там, в Картушинской больнице. Там был один врач, не из самых лучших, но человек старательный. У него ЧП случилось: пошел на аппендицит, и вдруг неожиданно в толстых кишках инфильтрат. Он так замер и не знает, что делать, хоть стой, хоть падай. Тут, правда, старшая сестра, у нас там преотличная сестра была, — Володя усмехнулся. — Вы бы, конечно, определили ее — чудо. Так вот, она сообразила, за мной бросилась, я тут же, в больничном дворе жил, приволокла меня, я, признаться, уходить нацелился, было у меня некоторое неделовое свидание, однако пошел…

— И дальше что?

— Дальше ничего. Как водится, сам взялся за все это дело…

— И что же?

— Все обошлось. У меня, если хотите знать, проколы не часты!

«Хвастушка, — с нежностью подумала Асмик. — Ах, какой же ты хвастушка!»

Посмотрела на его лицо, хорошо освещенное лампой, на сильные пальцы, небрежно постукивающие по столу, мысленно обругала себя:

«Нашла от чего растрогаться! Если бы бабушка такое услыхала!»

Представила себе бабушкины непримиримые глаза и словно бы услышала низкий, чуть хрипловатый голос: «А вы, молодой человек, чрезмерно самоуверенны, что, как известно, ведет к тягчайшим жизненным поражениям».