Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

— Пока. Я поехал.

Было сыро. Дул ветер. Асмик представилось, как он будет сейчас трястись в электричке, потом топать по грязи, добираться лесом домой. А дома, должно быть, холодно, печка давно остыла…

— Идем ко мне, — сказала просто.

Он подумал.

— Я стесню вас…

Вместо ответа она потянула его за рукав.

«Я старше его, намного старше, — с горечью думала Асмик. — Что же потом? Как все будет?»

Порой, под утро, когда он еще спал, она вглядывалась в его лицо, которое во сне казалось неожиданно кротким, словно сон начисто стирал с него всю колючесть. Рассматривала молодую, туго натянутую кожу, смуглую шею с выпирающим кадыком.

Да, она была старше его, и это никак нельзя было оспорить.

Ей довелось в раннем детстве застать извозчиков, пролетки на дутых шинах, частные магазины, Страстной монастырь, немые кинофильмы с участием Мэри Пикфорд и Асты Нильсен.

И самое главное, у нее за плечами была война.

Даже он не раз говорил, что завидует ей.

— Почему? — спрашивала Асмик.

— Ты была на фронте, а это, конечно, самое яркое, что только может быть…

Михаил Васильевич и тот несколько высокопарно говорил подчас:

— Ты, Асмик, держала руку на пульсе эпохи…

Володя признался:

— Мы все в школе мечтали убежать на фронт. Я с одним фронтовиком переписывался, у нас все переписывались, наши девчонки кисеты им вышивали, платки…

Асмик была беспощадна к себе. Подолгу разглядывала себя в зеркало, находя все новые, невесть откуда возникавшие морщины. Мысленно сравнивала себя с ним.

Он не был красив — скуластое, худое лицо, брюзгливая складка рта, длиннорукий, нескладный, но он мог встать среди ночи, работать двадцать четыре часа подряд, болеть, ходить неряшливым, неприбранным, по нескольку дней не бриться — и все равно выглядел молодым и здоровым. Несмотря ни на что!

— Я — старуха по сравнению с тобой, — говорила она, втайне ожидая опровержения.

Он смеялся:

— Еще чего скажешь…

Она радовалась, как ребенок.

— Правда? Ты так не считаешь?

— Нет. Не считаю.

Само собой, в скором времени их отношения перестали быть тайной.

Сестры и санитарки жалели ее:

— Она такая простая, а он — крепкий орешек, еще покажет себя как следует…

Врачи посмеивались: с ума сошла, чуть не на десять лет старше его, какая женщина могла бы на такое решиться?

Даже профессор Ладыженский, далекий от сплетен и пересудов, и тот порой с вопросительной укоризной поглядывал на нее. И дядя Вася при каждой встрече отпускал ни к селу ни к городу странные, многозначительные замечания, а иногда у него вдруг вырывалось:

— Боязно мне за вас, Асмик Арутюновна…

Михаил Васильевич каждый раз, когда звонил ей, осторожно выпытывал, какое у нее настроение, довольна ли она жизнью…

И она понимала, он спрашивал все о том же…

А ей это было все, как говорится, до лампочки. Плевать ей на все мнения, на сочувствие, на боязнь за нее, даже на откровенную жалость.

Она ни в ком и ни в чем не нуждалась. Жила своей любовью и не пыталась скрываться.

Если спрашивали телефон больницы, она отвечала:

— Володя, пять, ноль один, ноль два.

И слово «Володя» произносила с такой бережной нежностью, словно оно было стеклянным.

Она немного осунулась, черные глаза ее потеряли свой блеск. Туся упрекала ее:

— Ты помешалась от любви. Нельзя так отдаваться чувству!

— Можно, — кротко парировала Асмик.

Одного она боялась — смертельно, панически: вдруг в один прекрасный день он встретит какую-то молодую, необыкновенно красивую блондинку, — блондинки казались ей особенно обольстительными и опасными для Володи, — и он влюбится в эту блондинку и, разумеется, бросит ее, Асмик. Порой ей становилось даже боязно. В самом деле, можно ли так любить?

Она ревновала его к каждой мало-мальски смазливой пациентке, к молодым сестрам, врачам, студенткам.

Не стесняясь, она допытывалась у него:

— Ты видел новую сестру на втором этаже? Правда, хорошенькая?

— Какая еще сестра? — нетерпеливо спрашивал Володя.

— Лилечка. Такая беленькая, с золотыми косами.

— Видел. Выдра, — коротко отвечал Володя, и слова его проливали бальзам на сердце Асмик.

Никогда раньше не следила она за собой так, как теперь. Села на жесточайшую диету — ни крошки хлеба, почти без сахара, ничего мучного и сладкого.

Голодала и мучилась, но держалась стойко, жарила Володе отбивные, готовила для него люля-кебаб и шашлыки, пекла пирожки из слоеного теста, а сама ни до чего не дотрагивалась.

— Ешь, дурак мой черный, — говорил Володя, уплетая ее стряпню. — Все равно, потеряешь граммов двести, не больше, а на тебе и десяти кило убытка не заметишь.

Он был прав. В конце месяца Асмик взвесилась, чуть не заплакала от обиды и с горя отправилась вместе с Володей в соседнюю шашлычную.

Соседка по квартире Эмма Сигизмундовна не уставала прививать Асмик правила, требуемые особой дипломатией любви.

— Нельзя выкладывать мужу всю правду, — советовала она. — Женщина, даже если она жена, всегда должна оставаться загадкой, непонятной и непостижимой.

— Как это загадкой? — удивлялась Асмик. — Что я, шарада, и меня надо угадывать?

— Вот именно, — говорила Эмма Сигизмундовна. — Вы должны быть в одном лице шарадой, ребусом, анаграммой…

— Кроссвордом, чайнвордом, — в тон ей продолжала Асмик. — Нет, так я не могу и не буду. Я ему всегда все скажу в лицо, без всякой игры, что я думаю, что хочу…

Так она и делала. Не скрывала от него ничего. Не уставала повторять о том, что любит его, но в то же время, если ей что-то в нем не нравилось, говорила прямо.

Он спорил с ней, он был не из уступчивых, но случалось — соглашался. И говорил удивляясь:

— А ведь ты права! Я и сам не думал…

— Надо думать, — отвечала Асмик, прощая ему все за чистосердечное, от души, признание.

Он был скрытен от природы, но от нее не желал ничего скрывать.

Откровенно признавался:

— Меня все считали одаренным — и в школе, и в институте, и там, в больнице, где я работал. Почему-то все ждали от меня, что я должен совершить что-то необыкновенное.

— Что же? — спрашивала Асмик.

Володя обезоруживающе простодушно пояснял:

— Не знаю. Или сделать какое-то важное научное открытие, или так прооперировать, что об этом заговорит весь мир, или еще что-то…

Асмик возмущалась:

— Ты честолюбив сверх всякой меры…

Володя отвечал убежденно:

— Нет, это не то. Просто я уже давно выдал сам себе большие векселя и потому должен во что бы то ни стало их выкупить.

Ей хотелось оправдать Володю хотя бы в своих глазах.

«Он — талантлив, это же видно невооруженным глазом, а талантливые люди часто отличаются нетерпимостью, излишней самоуверенностью, пренебрежением к людям…»