Миклош Залка - Осада

Спустя какое-то время шум боя заметно поутих, зато во дворе послышались чьи-то шаги и чужая речь.

Прошло несколько минут, и все стихло. Лайош Диттрои-Кунц, сидя в своем убежище, невольно задумался над тем, как несправедливо поступила с ним судьба, заставив сидеть в канализационном колодце его, человека, который порой осмеливался в высоких кругах высказывать самостоятельные мысли, противопоставляя свою, венгерскую, как он полагал, точку зрения настойчивой и агрессивной концепции германского военного командования. Он был чуть ли не единственным человеком в армии, который открыто заявлял на общих военных совещаниях немецким генералам о том, что несправедливо постоянно посылать в первую линию обороны плохо вооруженные и кое-как обученные венгерские части, в то время как первоклассные немецкие части бездельничают во второй линии. Говорил он и о том, что такими действиями немцы ставят под угрозу успех всей Будапештской операции, так как более слабые венгерские войска сразу же будут перемолоты русскими. Ведь это именно ему в конце концов удалось-таки принудить немецкое военное командование изменить свою первоначальную точку зрения и ввести на отдельные участки обороны свои отборные части.

«Да и в вопросе с мостами через Дунай не кто иной, как я, заявлял…» — продолжал вспоминать генерал свои «боевые заслуги». Его точка зрения, собственно говоря, заключалась в том, что мосты в Будапеште необходимо взорвать лишь тогда, когда руские подразделения окажутся на середине того или иного моста, так как мосты обеспечивают возможность маневрирования живой силой и техникой в обеих частях столицы. И с ним посчитались: было решено подрывать мосты не в строго определенное время, как это планировалось ранее, а, так сказать, «по мере необходимости», но впоследствии сами же немцы наплевали на собственное решение. «Я им резал в глаза правду-матку, а теперь сам же нюхаю здесь дерьмо…» Генерал сморщил нос. Он все еще надеялся, что майор Эгон Ньяри вот-вот придет за ним.

Вдруг послышался скрежет люка, вслед за которым канализационный колодец осветился ярким светом фонарика. Затем прокричали что-то по-русски.

Однако генерал Лайош Диттрои-Кунц продолжал спокойно сидеть, скорчившись в трубе. «Меня они здесь никак не заметят…»

Но спустя минуту генерал сначала увидел чьи-то ноги в сапогах, которые медленно опускались, а затем в лицо ему ударил яркий сноп света. Генерал даже не успел испугаться, как чья-то сильная рука схватила его за шиворот и вытащила из трубы. Он ударился, цилиндр свалился с головы. Кто-то, большой и сильный, громко ругался, стоя над ним, и до тех пор дергал его и тащил наверх, пока генерал не оказался у отверстия люка.

Чьи-то руки подхватили Диттрои-Кунца и выволокли из колодца.

Он стоял посреди двора, освещенный ярким светом карманного фонаря. Какой тут поднялся хохот!

«Я же весь в грязи…» — сообразил генерал и хотел было вытереть лицо рукой, но кто-то ударил его по руке, а затем силой заставил его поднять руки вверх.

«Опростоволосился я… Немцы меня со взрывом мостов провели… Нет, без козырей, видать, этой игры не выиграешь… Какая глупая была идея». Генерала взяло зло на самого себя за то, что он принял такое дурацкое предложение майора, более того, даже счел его умным и дельным.

Ему и в голову не пришло, что он попал в плен с помощью своего майора. Но как только он увидел в помещении русского штаба, куда его привели, майора Эгона Ньяри, который встал и даже вышел из угла, где он до этого сидел на диване, чтобы его мог получше увидеть генерал, у него от неожиданности так и отвалилась нижняя челюсть.

— А я приобрел несколько козырей, господин генерал-лейтенант, — сказал майор Ньяри, хитро улыбаясь генералу.

От такой наглости генерал даже отступил на шаг назад. Секунд пять он внимательно смотрел на красную повязку, красовавшуюся на рукаве у Ньяри, затем перевел взгляд на автомат, который висел у майора на плече, и тут он наконец все понял. «Какое же дерьмо…» — мысленно выругался генерал; подняв указательный палец, ткнул им в сторону красной повязки и голосом, полным сарказма, сказал:

— Господин майор, а ваша красная нарукавная повязка очень идет к вашему Железному кресту. Я не думаю, чтобы русские не заметили ниток… — Далее генерал хотел было добавить: «которыми была пришита ваша орденская ленточка», но не успел, так как Эгона Ньяри в этот момент отозвали в сторону, а самого генерала повели дальше, в другую комнату.

Майор вернулся в угол на диван, понимая, что допустил большую глупость. «Нужно же было предполагать такое… Уж на допросе генерал небось не забудет сказать об этом. Только русские мне скорее поверят…» Посмотрев себе на грудь, Эгон увидел несколько торчавших ниток. «Вот негодяй, пришил белыми нитками…» Нахмурив брови, Эгон бросил беглый взгляд на часового. Солдат стоял у одной из дверей с выражением скуки на лице. От нечего делать он смотрел на Ньяри. Эгон закурил и, немного отвернувшись, начал вытягивать торчавшие нитки, делая это осторожно, чтобы часовой не заметил. «Так пришить! Тут ножницы нужны или же нож…» Неожиданно пришла спасительная идея, и руки Эгона остановились. «Когда я буду снова разговаривать с майором Демидовым, то обязательно пожалуюсь на генерал-лейтенанта, сказав, что он оскорбил меня за то, что я перешел на сторону Красной Армии. Вот это идея!..» И он снова начал незаметно выдергивать нитки.

В тот момент послышались чьи-то шаги возле входной двери, которая оставалась открытой. Эгон Ньяри сложил руки на груди.

В зал вошел высокий здоровый мужчина в меховой папахе и длинной серой шинели. Вслед за ним шел солдат в телогрейке, неся под мышкой автомат.

«Это, видимо, у них самый главный…» — подумал Эгон Ньяри, так заерзав на месте, что под ним предательски застонали пружины дивана.

Военный в папахе, не поворачивая головы, искоса взглянул на Ньяри. Глаза у военного были серые, а взгляд холодный. Военный в папахе как будто ощупал его своим взглядом с головы до ног. На какой-то миг Эгону показалось, что тот смотрит не куда-нибудь, а именно на нитки, торчавшие вокруг петлицы.

Увидев мужчину в папахе, часовой отдал честь и замер, как изваяние. Военный скрылся за дверью, а сопровождавший его солдат остался возле часового.

Эгон Ньяри с облегчением вздохнул. «Комиссар, наверное…» — решил он. Во рту у него неожиданно пересохло, и он, облизав губы, сделал несколько глубоких затяжек. Ньяри и сам не знал, почему он вдруг решил, что военный в папахе был комиссаром.

Эгон смотрел на двух солдат, которые о чем-то тихо разговаривали между собой, а сам никак не мог забыть пронзительно-внимательного взгляда, которым на него посмотрел военный в папахе.