Лариса Федорова - Не лги себе

— Ну, допустим, что я.

— Так. Значит, ты?

Катя ждала, что он скажет дальше. Он удостоверял ее, как справку, только что печать не пришлепнул.

— Так вот, Уржумова, есть сведения, что ты пассивная комсомолка. Ни в одном кружке не состоишь, политграмотой не занимаешься.

— А зачем мне политграмота? — поддразнивая его, спросила Катя.

— То есть как это зачем? Ты должна понимать, что к чему.

— Я и так понимаю. Вот ты, например, секретарь неважный. Подхода у тебя к комсомольцам нет. «Есть сведения, что ты пассивная». Ну и фразочка!

Секретарь растерянно потрогал очки на толстой переносице. Потом взглянул на рассерженную Катю и громко рассмеялся.

— Ой, молодец, Уржумова! Откуда ты взялась такая ежастая. Правильно критикуешь. Так и держи курс. Ну, здравствуй. Ветрищев моя фамилия.

Он энергично тряхнул ее руку, продолжая улыбаться.

— Надеюсь, у тебя все хорошо.

— А ты не надейся. Я по алгебре кол получила.

— Кол? — Ветрищев перестал улыбаться. Простодушное лицо его с белесыми бровками на смуглом лбу стало озабоченным. — Это в переводе — единица?

— В переводе — единица.

— Плохо. Я бы сказал, позор. Вечерница?

— Да, Петрищев.

— Ветрищев, — поправил он, не обидевшись. — Как же тебе помочь? Способностей, видно, к математике нет.

— Да не ставь ты мне диагнозов! — взмолилась Катя. — За две минуты все определил: и пассивная я, и не способная… А если я просто сплоховала — этого ты не допускаешь?

Катина рассудительность ему понравилась. Но еще больше нравилась она сама. Силой и здоровьем веяло от ее рослой фигуры.

— Если у тебя не ладится с математикой, приходи ко мне в комитет, позанимаемся.

Эту готовность помогать ей примечала она и в других заводских ребятах. Говорят о математике, а сами в глаза глядят…

— Спасибо, Ветрищев.

— Зови меня лучше Алексеем.

— Спасибо, Алексей. В общем, запиши меня в безнадежные.

Тут уж он возмутился по-настоящему и стал уверять ее, что безнадежных на свете нет, кроме капиталистов. И то некоторые перевоспитываются. Бросить техникум ей никто не позволит. Еще два года, и она станет хорошим специалистом. Одним словом, он берет над нею шефство!

И снова Катя усмехнулась. Горячность Ветрищева она одобряла. И вообще, видимо, он славный, искренний парень, хотя и некрасив. Такому парню можно довериться, как подруге, и даже определенно можно. И вдруг она ощутила в себе эту странную потребность — довериться. Высказать все, как на духу. И послушать, что на это скажет такой правильный человек, как Ветрищев. В его порядочности она не сомневалась ни минуты. Есть такие люди, которым веришь сразу.

— Послушай, Алексей… Вот что я хочу сказать тебе… — Катя еще робела, не зная, как продолжить свою мысль, и главное — какими словами сказать о себе, чтобы он понял ее не превратно. — В общем, я недавно у вас работаю, подружек не завела, а надо мне посоветоваться. Очень деликатный у меня вопрос, ты даже удивишься.

— Что такое? — встревожился Ветрищев, полагая, что Катя хочет признаться ему еще в одной провинности. — Я надеюсь, ты не настолько легкомысленна, чтобы…

— Успокойся, отметок я не подчищала. Ты ведь так подумал, да?

— Так значит, это не по учебе?

— Да что мне учеба? — рассердилась Катя его недогадливости. — Право, я думала о тебе иначе. Пожалуй, и говорить теперь не стоит.

— Нет, скажи, — попросил Ветрищев. — Если что томит, скажи.

Но он уже вспугнул ее внезапную доверчивость. Стоит ли? А Ветрищев ждал. И голубые глаза его под толстыми выпуклыми стеклами смотрели на нее ободряюще, с неуловимой улыбкой.

— Какой-нибудь сердечный вопрос, да? Что ж, бывает. Мне всякое приходилось выслушивать, должность у меня такая. Ты не бойся, я не болтлив.

— Чего мне бояться, — прошептала Катя, наклоняясь к станку, который она выключила, чтобы смазать. — Просто посоветоваться надо.

— Но ведь не у станка же ты будешь советоваться, раз вопрос такой деликатный. Кончишь работу — зайди в комитет.

— Ладно, там посмотрим.

Она вся покраснела, словно уже призналась Ветрищеву, что любит Антона Петровича. А сердце, уставшее от радостной тайны, по-прежнему требовало: скажи!

— Может, зайду, — пообещала наконец Катя. — Только ты сделай так, чтобы у тебя посторонних никого не было.

И вновь Ветрищев посмотрел на нее умными, все понимающими глазами.

Он и в самом деле думал, что у Кати произошла какая-то сердечная катастрофа. Совсем недавно одна комсомолка советовалась с ним, оставить ей ребенка или не рисковать, потому что парень оказался ненадежным.

Поэтому когда Катя под вечер зашла к нему и сказала, что все у нее в порядке, что человек, которого она любит, честен и дело, очевидно, кончится так, как и положено кончаться благополучным историям, он посмотрел на нее несколько разочарованно.

— И это все, что ты хотела сказать?

Катя ошеломленно молчала. Ей казалось, что сказала она непомерно много.

Но она ошиблась. Только в первую минуту показалось Ветрищеву, что вся эта история обычна.

— Постой… Я как-то сначала не осознал, извини, пожалуйста. Значит, ты все эти два года любила его, а он не знал. Но теперь он знает и все-таки…

Дальше этого «все-таки» Ветрищев определенно еще не разобрался.

— Может, ты все-таки ошиблась? — спросил он Катю. — Ну, сколько лет может продолжаться его горе?

Катя об этом не думала.

— Ты не понял главного, Ветрищев. Когда любят, никаких вопросов себе не задают. Задают вопросы те, кто смотрит со стороны. Во-первых, им виднее, во-вторых, они любят пофилософствовать на этот счет.

Он обиделся.

— Выходит, я тоже со стороны, и ты уличаешь меня в желании пофилософствовать? Но, согласись, я вовсе не набивался в истолкователи твоей любви. Зачем же ты мне все рассказала?

Катя виновато опустила голову.

— Я здесь совсем одна. Как-то легче, если поделишься. Столько лет молчала, даже Вальке, подруге своей, не призналась. А теперь не могу — надо было мне рассказать, понимаешь?

— Ну-ну, — сказал Ветрищев, смущенный ее откровенностью, — разве я упрекаю тебя за это? Со мной многие ребята делятся.

Тут он невольно посмотрел на Катю дольше, чем бы следовало. А у нее после откровенного разговора так нежно алели щеки. По давнишней своей привычке теребить косу теребила она ее и сейчас, небрежно перекинув через плечо.

— Все у тебя будет хорошо, — почему-то грустно сказал Ветрищев. — Вот увидишь, и даже скоро.

— Ты так думаешь? — встрепенулась Катя. — А почему? Почему ты так думаешь, Ветрищев?

Ответа она не получила. Ему так хотелось, чтобы она поскорее ушла с глаз долой.

С этого дня не шли дела на ум Алексею Ветрищеву. Вновь и вновь принимался он вспоминать необычный свой разговор с Катей Уржумовой.