Джим Кокорис - Богатая жизнь

— Принесите мне другую картошку. Эта плохая.

Прежде чем уйти, официантка посмотрела на Бобби Ли долгим взглядом.

— Любишь бургеры?

Я кивнул.

— Твоя мама тоже любила. Мы только их и ели в Мемфисе. Ты помнишь, как мы ели гамбургеры в Мемфисе?

— Нет, — я разрешил себе это сказать, решив, что отсутствие воспоминаний о моей прежней жизни было тем пунктом, по которому следовало высказываться определенно.

— Ну конечно, ты же был совсем крохой. — Он долго тянул через соломинку кока-колу из банки. — Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Врачом или адвокатом? Я слышал, у тебя хорошие отметки. Знаю, ты любишь рисовать. Хочешь стать художником?

Я кивнул. Было ясно, что моя стратегия молчания на Бобби Ли впечатления не производит. Он, казалось, не обращал никакого внимания на то, что я, отвечая на его вопросы, не говорил. Я потягивал колу и думал, не будет ли более эффективна такая стратегия, когда буду отвечать на его вопросы, но лишь односложными, бесцветными словами.

— Да, ты еще маленький. У тебя впереди уйма времени. Ты можешь делать то, что хочешь. Только не ходи в армию. Это могу точно сказать. Я попытался служить там, но там мне совсем не понравилось. Мой брат Карл, это твой дядя, тоже пошел в армию. Ему там нравится. Но он всегда отличался от нас. Он и моя сестра Барбара, это твоя тетя. Мы звали ее «Растущая Барби». Они с Карлом всегда нападали на меня, учили. Барби живет в Кентукки, кажется, в Лексингтоне. Давно ее не видел.

Я ничего не говорил. Но мне хотелось сказать Бобби Ли, что эти люди, Карл и Барби, меня совсем не интересуют, мне неинтересно знать, кто они и чем занимаются. Я понимал, что он пытается навести мосты в общении со мной, ввести меня в свою жизнь, но мне хотелось домой и больше ничего.

— Значит, ты, как Эйми, много рисуешь. Да, любила она порисовать. И потанцевать. Черт, как она танцевала! Очень жаль, что с ней это произошло. Она плоховато водила машину. Всегда гнала. Я постоянно просил ее сбавить скорость. И, по-моему, зрение у нее было не очень. Помню, как-то она сказала мне, что ей нужны очки или контактные линзы. Но она так их и не купила. А зря. Тут она их носила?

Я покачал головой.

— Может, если бы носила, то увидела съезд с шоссе. Я слышал, ей голову оторвало.

В животе у меня все перевернулось, и на задней стенки гортани возник ужасный вкус.

— То есть как? — спросил я, хотя, как ни печально, все понял. Я вспомнил, как слышал в нашем доме эти слова, произнесенные шепотом вскоре после аварии.

— Ей срезало голову, — пояснил он. — Или, может, отрубило.

Я чувствовал, что в животе у меня открылось отверстие, куда провалилось сердце. Я проглотил комок в горле и оглянулся назад, чтобы посмотреть в окно на машину Мориса.

— Твоя мама была хорошенькая. Трудно представить ее без головы. Ты был на похоронах?

Я все смотрел в окно. Морис откинулся на спинку сиденья, и его почти не было видно. Я надеялся встретиться с ним взглядом и послать мольбу о помощи. Вкус в гортани становился все противнее.

— Должно быть, грустно это было, ее похороны. Жаль, что не знал. А то бы приехал, несмотря ни на что. Голову ей приделали обратно? — спросил он, втянув еще немного коки. — Ну, для похорон? Они сейчас все могут сделать. Я знал одного парня, которому оторвало руку, когда он ремонтировал газонокосилку, так он взял ее и поехал в больницу. Там руку пришили на место. Год спустя ему отрубило другую руку. Они и эту пришили. Когда мы встретились с ним после второго раза, я сказал: «Эй, мужик, завязывай ты с этой косилкой!»

Он сильно втянул колу через соломинку, опорожнив стакан.

— Где ее похоронили? Здесь где-нибудь, поблизости?

Я кивнул головой.

— Надо бы к ней сходить. Почтить память. Несмотря ни на что, у нас были и хорошие времена. Особенно в школе, в старших классах. Мы, правда, водились с отвязными ребятами, но нам было весело. Она никогда тебе не рассказывала? Она не рассказывала, как сделала стойку на руках в церкви? Прямо перед всей паствой? Ей было четырнадцать. Прямо рядом со священником. Она как раз сказала небольшую речь. Она представляла свой класс в воскресной школе. Тогда она часто ходила в церковь. В церковь Святой Агнессы. Когда закончила говорить, встала на руки и прошлась на них немного. До этого она сказала мне, что сделает это, если я хоть раз приду в церковь. И когда я все-таки пришел, она это сделала. Черт, смешно было. Я все думал, что она вернется и мы снова будем жить вместе. Надо бы сходить к ней на могилу. Может, хочешь сходить со мной? Вместе бы ее память почтили. — Он вытер руки салфеткой, и я заметил, что под ногтями у него были полоски грязи. — Что это за фамилия такая, Папас? — неожиданно спросил он.

— Это моя фамилия. — Я был так потрясен, представляя маму без головы, что уже не мог следить за собой и не отвечать на его вопросы.

— Это я и так знаю. Хочу сказать, какая это нация? Какая страна?

— Это греческая фамилия. Мой папа грек.

При слове «папа» Бобби Ли метнул в меня взгляд. Потом взял остатки чизбургера и вонзил в них зубы.

— Грек. Черт, греков я не знал. Только одного когда-то. Не любил я его. Коротышка, а расхаживал так, как будто все ему чем-то обязаны. А сам еле-еле по-английски говорил.

— Мой папа не такой.

Бобби Ли перестал жевать, перегнулся через стол и прошептал:

— Он не твой отец. Он твой опекун или что-то вроде.

— Он мой папа, — настаивал я, опустив глаза на стол. — И я останусь с ним и с Томми.

Бобби Ли принялся что-то говорить, но к нам подошла официантка с тарелкой другой порции жареной картошки. Я чувствовал на себе его взгляд, видел, как его рука протянулась, чтобы взять ломтик картошки, который он тут же бросил обратно на тарелку.

— Эй, женщина, вернись. Эта картошка совсем холодная и, наверное, на вкус не лучше дерьма, — сказал он. Я поднял глаза. Его ястребиные глазки сузились, а лицо покраснело.

— Так вы знаете, какое дерьмо на вкус? — спросила официантка. Она тоже рассердилась.

— Эй, ты меня глазами ешь с тех пор, как я сюда пришел, — сказал Бобби Ли. — Что, зацепил?

— Да, зацепил, — ответила официантка шепотом, — хороших людей. Почему бы тебе не убраться обратно в свое болото и не оставить в покое эту семью?

— Сама отсюда убирайся, чертова дура, — сказал Бобби Ли. Но сказал слишком громко, и адвокаты перестали разговаривать, а Гас вышел из-за своего нового сияющего прилавка с очень старой бейсбольной битой в руках.

— Черт, какие проблемы? — заорал Бобби Ли на Гаса.

Адвокаты вскочили и бросились к нашему столику. Бобби Ли встал, поджидая их. Он стоял, выпрямившись и выпятив грудь, с полусогнутыми руками и пальцами, сжатыми в кулаки.

— Убирайтесь подальше от меня, вы, муравьи вонючие. Мне надоело, что меня в этом вонючем городишке все оскорбляют. Надоело, понятно?