Михаил Воронецкий - Новолунье

До берега оставалось шагов двадцать, когда Филя, держа под мышкой свернутый колесом тяжелый цинкач, ступил на крайнее бревно и приготовился к прыжку. Плот уже взрыл галечное дно, и Филя, кинув улыбчивый взгляд на Маришку и ухватив правой рукой цинкач, метнулся на берег.

То ли переднее бревно наскочило на подводный валун, то ли бродни у Фили осклизли, но нога его, опершаяся о бревно, скользнула, и он рухнул в воду.

Падая, Филя успел все-таки выкинуть цинкач на берег и крикнул не своим голосом:

— Побарствуй! Хватай цинкач!..

Чепсараков, привыкший всем оказывать услуги, не раздумывая кинулся к цинкачу, схватил за конец и поволок его к ближайшему тополю.

Мужики и бабы, стоявшие на берегу, с криком, толкая друг друга, кинулись выручать Филю Гапончика. У воды получилась свалка, помешавшая гребцам выпрыгнуть на берег. А плот уже развернуло и течением потащило вдоль берега, затрещали кое-где лопнувшие березовые крепи.

Абрам кормовым веслом бил изо всех сил, стараясь оторвать корму от берега и не дать плоту еще раз развернуться. И между тем кричал:

— Мужики! Мать вашу перетак! Цинкач трави! Да народ гоните в шею — ребятишек захлестнет!..

Крик этот был услышан вовремя. Чибурдаевцы сыпанули от берега, оставив вылезающего из воды Филю. Он попытался вскочить, но тут же упал и опрокинулся навзничь — видимо, вывихнул ногу.

Чепсараков успел-таки несколько раз обвить тополь цинкачом, но, увидев сыпанувший от берега народ, кинулся вслед за всеми. Не захлестнувшийся как следует цинкач под тяжестью плота натянулся, как струна, а свободный конец его, изогнувшись гигантской черной змеей, стал со свистом раскручиваться вокруг дерева. Приподнявшийся на локтях Филя, бледнея, остановившимися глазами смотрел на приближающийся конец цинкача. Оцепеневшие от страха гребцы кинулись к поперечному бревну, в котором в широких пазах-уключинах были закреплены греби, и залегли за ним.

В это время Данилка Чепсараков, схватившись за голову, не обнаружил на ней старой бараньей шапки, в которой oн ходил зимой и летом. В полной лишений Данилкиной жизни это было единственное богатство. И он со всех ног рванулся к берегу, где виднелась оброненная в сутолоке шапка.

Адай обернулся и, увидев бегущего к воде сынишку, а также готовый через несколько секунд освободиться цинкач, взревел, как раненый марал, и саженными прыжками метнулся к тополю. Подпрыгнув, он схватил рассекавший воздух конец цинкача в момент, когда проволочный жгут был готов полоснуть его Данилку, а заодно и Филю Гапончика. Перерезанная кора тополя дымилась. Из пораненных рук Адая брызнула кровь...

Адая отшвырнуло на несколько метров, но цинкача он не выпустил. Вскочив, побежал с ним к другому тополю и стал обвивать ствол. А лоцман кричал ему с кормы:

— Трави цинкач! Трави! Не захлестывай наглухо...

И Чепсараков проворно перебегал от дерева к дереву, охватывая стволы цинкачом и снова раскручивая, пока наконец плот, потерявший инерцию, не остановился намертво.

Только тогда поднялись из-за поперечного бревна гребцы и, стараясь не глядеть друг другу в глаза, стали выпрыгивать на берег. Вернулись к воде мужики и бабы: одни окружили Филю, все пытавшегося встать, другие полезли на плот, чтобы пожать руку лоцману.

Лишь двое стояли в сторонке, безучастные, как казалось, к суматохе, обычной во время причаливания больших плотов. Это были Васена и Маришка, самые интересные, как считалось, женщины в нашей деревне. К ним-то и направился Абрам Челтыкмашев.

Куда Абрама потянет — это бабушка надвое сказала. Постоянного пристанища у него в деревне не было, гостить оставался там, где поглянется. «У Васены, — прикидывала Маришка, — Абрам гостевал в прошлом годе. Других незамужних баб вроде бы нет на косе. Чем черт не шутит, возьмет да и остановит глаз на мне. А там, глядишь, екнет сердце у мужика, и скажет он сам себе: «Эх, ты, шляпа, счастье твое рядом ходит, а ты на него сколь лет глядел и не видел».

Абрам и в самом деле с ласковой улыбкой поглядывал на Маришку (если, конечно, его гримасу можно считать улыбкой). За плечом у него висел огромный, набитый под самую завязку рюкзак. Через левую руку небрежно переброшена медвежья шкура. Черные когти царапали старый сагыр [1], а спящая морда зверя мягко тыкалась в кожаную штанину лоцмана.

Даже в те благословенные времена медведь был трофеем редкостным. Одно дело — охотники на него давным-давно перевелись, а другое — даже в глухоманной тайге можно годами шататься по распадкам и ни разу в глаза не увидеть медведя, а не то чтобы уложить его.

И вот надо же... Да чему же и удивляться — Абрам, он и есть Абрам, хотя бы даже и по прозвищу Игнашка!

Маришка уж хотела было шагнуть навстречу лоцману, чтобы взять у него шкуру медведя, как это было принято в Чибурдаихе, но вдруг в узких глазах Абрама она увидела какую-то тень, по которой сразу поняла, что лоцман смотрит мимо. Маришка обернулась, и все ей стало ясно: к ним подходили Степанида Царева с Серафимой Чертыковой. Значит, Симча специально к приходу плота прикатила из Жинаева. Вот ведь ведьма!

Абрам даже шаги попридержал и поздоровался с бабами только тогда, когда Степанида и Серафима подошли вплотную к Васене и Маришке.

Изен, бабы! Изен [2]! — тихо сказал Абрам.

Рахмат-саламат! — задиристо выпалила Маришка.

— Это что же, надо понимать как здравствуй, что ли? — усмехнувшись, спросил Абрам.

— А понимай как хочешь.

— А я и понимаю...

Маришка еще что-то хотела сказать, но Васена дернула ее сзади за юбку, и та осеклась.

— С благополучным возвращением тебя, Абрам, — сказала Степанида.

— Спасибо. Да вот не совсем благополучно получилось.

— Еще бы, — сказала громко тетка Симка, — скажите спасибо Чепсаракову, а то бы не знаю, что и вышло. Мы, когда спускались в тальники, все видели...

— Верно, — нахмурясь, подтвердил Абрам, — если бы не Адай Побарствуй... — и вдруг кинул на камни медвежью шкуру, а сам с рюкзаком подался к Чепсаракову.

Старик сидел поодаль на земле, прислонившись голой спиной к стволу старого тополя, а сын Данилка рвал его ветхую ситцевую рубаху на лоскуты и бинтовал отцу изуродованные цинкачом руки. Увидев подходившего к нему лоцмана, старший Чепсараков смущенно и даже как-то виновато осклабился, показав желтые, прокуренные до десен зубы.

— Вот вишь, как неловко у меня получилось, — сказал он.

— Это не у тебя, а у нас, — пробурчал Абрам, кидая к ногам Адая рюкзак. — Это тебе от меня гостинец, Адай. Прими, от чистого сердца дарю, в благодарность за то, что ты сделал нонче для артели. И если хочешь, с этого дня вообще можешь считать себя членом нашей артели, — сказал и, круто повернувшись, пошел опять к бабам.