Михаил Воронецкий - Новолунье

— Как девчонка-то? — спросила Степанида.

— Нюрка-то? А что ей? Растет.

— Я не о том. Об отце-то скучает?

Тетка Симка как-то нехорошо усмехнулась:

— Чего ж скучать, когда она его и в глаза не видела.

— Так не Гришка рази?

— А ты думала, я совсем дурочка, допущу, чтобы у меня такая же образина, как Гришка, родилася?

— Так кто же он? — допытывалась Степанида.

— Я тогда с отарой в Терском логу стояла все лето. На отгонных выпасах. Ну, повадился ко мне один молокосос, Сенькой звали. Говорил, что в Заготживконторе работает, шкуры, стало быть, заготовлял.

— Ну? — впилась Степанида повлажневшими от напряжения глазами в бесстрастное круглое лицо тетки Симки.

— Что ну? Сама, что ли, не знаешь.

— Гришка-то что? Как же разрешил тебе?

Тетка Симка, вытаращив глаза, какой-то миг смотрела на Степаниду так, как будто ту подменили незаметно. Потом, кинув вилку на стол, зашлась в смехе, не дававшем ей говорить:

— Да ты что, Степанида? Замужем не была, что ли? Какая же дура будет разрешения для этого дела у мужа спрашивать?

Я ожидал, что Степанида тоже начнет хохотать, глядя на тетку Симку, но она с минуту смотрела, как та сотрясалась и колыхалась своим могучим телом, и вдруг сказала упавшим голосом:

— Значит, я дура. Ну, а с Гришкой ты из-за чего разъехалась?

— А все из-за того же самого. Ревновал он меня к каждому столбу, бил смертным боем. А я вот как на духу говорю: не виновная была. Это уж потом с Сенькой-то, со зла. Каково же терпеть, когда никакой вины за собой не знаешь?

— Это уж точно. А я еще встретила прошлой весной тебя и ахнула: краше в гроб кладут. Ну, думаю, замужество нашу сестру не красит. Болезнь, что ли, думаю, какая...

— Какая, к лешему, болезнь. Видишь, как меня без мужа-то расперло. Бывают такие в болезни? Он ведь что, подлец, выкамуривал? Сам крутил, а, чтобы отвести людям глаза, надо мной изгалялся. А народ-то какой: раз бьет — стало быть, за дело. Чем докажешь? А как сбежал с Тонькой Крамаренковой — тут все и выяснилось. Зато я теперь вольный казак.

Я выглянул в окно и вдруг заметил на середине Енисея все увеличивающееся пятно. Оно появилось из-за острова Чаешного, на глазах быстро удлинялось и превращалось в необыкновенно большой плот, прибивающийся к нашему берегу.

— Плот! Пло-от! — завопил я радостно.

Тетка Степанида вскочила, кинулась к окну:

— Где плот? Минька, где плот?

— На реке, где же ему быть?

— И верно, — возбужденно сказала тетка Степанида. — Ну, Симча, повезло тебе, Сразу целый десяток мужиков.

Я бегу к двери и слышу ленивый голос тетки Симки:

— Зачем мне десяток? Мне и одного за глаза — только бы настоящего.

Плоты у нас обычно причаливали за тальниками на галечной отмели, называемой косой. Отмель выдавалась в реку, а несколько толстых — в два обхвата — тополей стояли у самой воды. За стволы этих деревьев плотогоны привязывали свои огромные плоты.

Цинкачи, которые держат плоты, сплетены из проволоки. Чтобы соскочить на ходу с плота с таким цинкачом, а потом три-четыре раза обмотать им ствол толстущего тополя, нужна немалая сила. Такой силой мог похвастаться далеко не каждый плотогон. Например, мой отец, невысокий и щупловатый, такой силой был наделен — на удивление мало знавшим его людям. А те, кто знал его и видывал, как он останавливал на полном скаку племенного жеребца, говорили:

— У кума Ганьки жилы проволочные.

А дед мой обычно, если случалось быть при этом, опровергал:

— Какие там проволочные? Жилы у всех людей человеческие. А сила у Гаврилы Дмитриевича нутряная, нервная, стало, быть...

На каждом плоту были два самых главных человека — лоцман и гребец, который обычно выскакивал с цинкачом на берег во время причаливания.

Я добежал до тальников, когда по косе уже носилась взад-вперед ребятня. С Мерзлого хутора успел прийти сюда Адай Чепсараков со своими ребятишками Данилкой и Фроськой. Адай Чепсараков — пожилой хакас с черной бородой. Адай выделялся среди местных жителей еще небывалой беспечностью. И прозвище он имел редкостное — Побарствуй.

От колхозных работ он уклонялся, и в последние годы бригадир его уже не трогал, вроде как он уже и не был колхозником. Еды в доме у него никогда никакой не было. Не было и жены. Летом семью кормили Данилка и Фроська, нанимавшиеся пасти личный скот, а зимой в большой высокой избе Чепсараковых собирались парни и девки на посиделки и за это сообща должны были обеспечивать хозяина едой и дровами.

Сам Чепсараков полеживал вечерами на печи и время от времени произносил мечтательно:

— Вот подамся в тайгу, подвалю марала или медведя уж тогда побарствую... А то ведь я, ребята, еще ни разу в жизни мяса досыта не едал...

— Да как же ты в тайгу подашься, — спрашивали его деревенские, — когда у тебя ни дохи, ни ружья нет?

— Добрые люди дадут, — невозмутимо отвечал Чепсараков, — мне бы только Егоршу Ганцева либо Игпашку Челтыкмашева упросить, чтобы со своей артелью в тайгу взяли. Мне бы только в тайгу попасть, а там мне сам черт не брат.

Лоцманы Ганцев и Челтыкмашев, зимой со своими артелями валившие лес в саянской тайге, обещали взять Чепсаракова в тайгу, но, понимая, что такой человек там непременно погибнет от какой-нибудь нелепости, всякий раз отговаривались.

Но при всей своей бесприютной жизни Чепсараков был самым восторженным и самым последовательным патриотом нашей деревни.

Увидев поспешающих через тальники двух баб с верхнего края деревни, Васену и Маришку, Чепсараков раздвинул в усмешке тонкие облупившиеся губы, обнажив прокуренные зубы:

— Вон какие у нас бабы! Лучше их на свете нет. Да, Минька, за жизнь свою я всякие места повидал, всякими бабами любовался, а нет лучше наших баб нигде. И мест лучше, чем Мерзлый хутор, нигде не видывал. Да вот хоть эти же плоты взять... На всем Верхнем Енисее лучше места для причаливания не найдешь.

И в этом Адай Чепсараков был совершенно прав. На всем стокилометровом пути от Означенного, где Енисей выходит из саянской теснины, до Минусинска, куда сплавлялся лес, удобней косы для стоянки плотов не было. Это хорошо знали плотогоны и потому всегда на ночь останавливались именно здесь.

— А что же ты в плотогоны не идешь? — говорил я Чепсаракову, которого, несмотря на его безалаберность, глубоко уважал. — Жил бы себе припеваючи, катался бы как сыр в масле...

Широкоскулое темное лицо Чепсаракова становилось почти черным, он обреченно махал рукой и говорил глухо:

— Э-э, что об этом толковать, когда мне па роду собачья жизнь написана.

Имя Адай в переводе с хакасского означает «собака» — это-то обстоятельство, как считал Чепсараков, и было причиной его неудачливой жизни, причиной, с которой бороться бесполезно, ибо это — судьба.