Михаил Воронецкий - Новолунье

Между тем приблизились Васена с Маришкой. Васена и Маришка — подруги. Но дружба эта меня всегда ставила в тупик своей несообразностью. Она скорее была похожа на перемирия, заключаемые для встречи плотогонов. Безразлично и даже враждебно относящиеся друг к другу во все остальные дни, они начисто забывали это, едва только из-за острова Чаешного показывался плот. Высокая, худощавая, с большим носом, но с красивыми темно-синими глазами, тетка Маришка, по прозвищу Зебра, появлялась у осевшего заплота тетки Васены, копавшейся в огороде, и кричала грубовато-резким голосом так, что слышно было на другом конце деревни:

— Подруга! Ты живая, еще не померла?

Тетка Васена слышала в голосе подружки плохо скрываемое радостное возбуждение, и ее самое охватывала радость.

— Жива! Жива! Это ты, Маришка, что ли? — спрашивала тетка Васена, хотя не только узнала голос Маришки, но и видела ее у калитки, никогда не закрывающейся.

— Я, я, Васена! Кто же еще о тебе, окаянной, позаботится? Кому еще ты нужна на этом свете?

— Верно, верно, Мариша, — говорила тетка Васена, появляясь в заросшей лопухами широкой ограде. — Что стряслось-то? — спрашивала вроде бы нехотя, а у самой ходуном ходит каждый сантиметр могучего тела, одинаковой толщины что в плечах, что в пояснице, что в бедрах. За эту особенность тетку Васену в нашей деревне, где без прозвища нет ни одного человека, прозвали Сутунком.

— Да ты что, оглохла, что ли? — притворно возмущалась Маришка, и обе прислушивались;

— Бей-й-й... лев-а-а! — доносился с Енисея многократно усиленный, как и обычно на воде, голос лоцмана.

Забившееся часто сердце при слове «лев-а-а!» радостно обрывалось: левая — это наша сторона. Если, выводя плот из-за Чаешного, лоцман дает гребцам команду «бей... пра-а-аво!», значит, плот уходит в обход нашей косы, провожаемый тоскливыми взглядами жителей Чибурдаихи.

Если же после слова «бей...» сомкнувшуюся разом тишину разорвет каждому мальцу знакомая команда «лев-а-а!», значит, деревне шуметь и гоношиться до полуночи, а бабам бегать из избы в избу, хвастаясь таежными гостинцами, петь и плясать в тополях, укрытых потемками...

Чепсараков пошел навстречу бабам. Сказал, кивая в приближающегося плота:

— Кажись, Игнашкина артель.

Васена повела круглым мощным плечом.

— Кому Игнашка, а кому Абрам Лазаревич.

— Ну да ну да, — быстро согласился Чепсараков, рази я ровня ему... Абрам Лазаревич — первеющий лоцман на всем Енисее.

— А то Егор Ганцев хуже? — покачивая темно-русыми курчавыми волосами и уставясь темно-синими круглыми глазами в добродушное лицо Чепсаракова, спросила Маришка.

— Нет, Егорша Ганцев не подгадит. Нет, не подгадит.

— То-то же, — примирительно проговорила Маришка и

отвернулась. Абрам Челтыкмашев, по прозвищу Игнашка, — коренной хакас с узким продолговатым лицом, на котором узкие, словно всегда прищуренные, глаза косо сходились у переносицы. Нос у него с горбинкой, тонкий, усы густые, черные, висят до самого подбородка, а череп над крутым высоким лбом совсем голый, хотя Абраму в то время не было и тридцати. К нам Челтыкмашев пришел из степного улуса Иудина.

Плот между тем начал сходить с матеры. Он миновал Глиняные ямы, полуразмытый кладбищенский курган и теперь несся к Мерзлому хутору. Вот уже можно разглядеть гребцов. На носу их восемь человек, а не шесть, как у Ганцева. Стало быть, плот ведет Челтыкмашев. С прошлого года в артель Челтыкмашева перешел Филя Гапончик. Плотогон он никудышный, совсем без сноровки, но зато молодой, силы невероятной и роста великого — как раз те самые качества, что необходимы человеку, чтобы кидать тяжеленный цинкач.

Абрам ставил Филю Гапончика всегда рядом с собой на корме, где две небольшие греби, с помощью которых лоцман управлял плотом. Когда восемь гребцов на носу (по двое на каждую гребь), выбиваясь из сил, старались свергать двенадцатисоставный плот с матеры, на корме гребцы только чуть пошевеливали гребями, не давая бьющему в корму потоку воды развернуть плот на середину реки, это верная гибель плоту, который становится неуправляемым, и Енисей его тут же бросит на скалы Февральской горы. Тут главное не сила, а опыт, ум и сноровка лоцмана нужны.

Зато человек, идущий в гребцы, должен обладать прежде всего недюжинной силой. Носовые греби тешутся из цельных бревен, и, чтобы управиться с ними, нужна сила в руках.

Плотогон должен обладать и чувством ритма. Четыре гребца, стоящие по одну сторону гребей, должны без команды, но одновременно поднять их, затем, погрузив в воду, потянуть на себя. А четверо других гребцов, стоящих по другую сторону гребей, должны в это время кинуть их от себя... Малейшая заминка, разнобой — и греби столкнутся, плот вовремя не получит толчка в нужную сторону, а тут уж вынырнет камень из воды, распорет всю эту махину от носа до кормы: бревна затрещат, с грохотом полезут друг на друга.

Вот почему на плоту существует жесткая, не оговариваемая никакими договорами дисциплина. У каждого тут свое место, то место, куда плотогона поставил лоцман — отец, начальник, царь и бог для плотогона — в одном лице. И если кто-либо выразит зависть, неудовольствие или склонность к бузотерству, его тут же, на первом попавшемся острове, высаживают и плывут дальше. Все расчеты производятся, все споры решаются только на берегу, когда плот причален и сдан по акту в сплавконтору.

— Шаба-а-аш! — разнеслась по Енисею зычная команда Абрама Челтыкмашева, и гребцы, вскинув сверкнувшие на солнце золотисто-желтые греби, остановили их в таком положении, чтобы они не покорежились во время причаливания.

Греби больше не нужны. Плот, минующий Мерзлый хутор, круто забирает носом влево: бивший в корму поток сам гнал его на берег. Сноровка лоцмана нужна и для того, чтобы плот вовремя направить к берегу. Тут успех решался не минутами, а секундами, так как коса выдается в реку на полкилометра, а что значат эти полкилометра, когда скорость воды километров двадцать в час?!

Если плот ткнется носом выше косы, он будет неминуемо разорван, так как там нет толстых тополей, чтобы зацепить цинкач. Если плот ударится в конце косы, то он, не зацепившись на ней, будет отброшен течением на обрывистый берег Ойдовского острова, — опять гибель.

Все это было хорошо известно не только плотогонам, но и всем толпившимся на берегу жителям деревни. И потому, когда разворачиваемый течением плот нацелился на нашу косу, все замерли. Даже гонявшиеся друг за дружкой ребятишки вдруг притихли, широко раскрыв глаза и разинув рты. Все взгляды устремились на нос плота, буровивший вспучивающуюся поверхность реки.

И вот высокий, сухопарый Филя Гапончик, голый по пояс, как и все гребцы, наклонился, подтянул высокие голенища бродней и пошел на нос плота, перескакивая с бревна на бревно. Во взглядах, которые он кидал па берег, чувствовалась тревога, хотя Филя и старался ее не выдать.