Михаил Воронецкий - Новолунье

За каждым шагом лоцмана следили, к каждому слову прислушивались все — и чибардаевцы, и плотогоны.

Ободренный всеобщим вниманием, Чепсараков весело крикнул стоявшему с разинутым ртом сыну:

— Данилка! Ты что ворон ртом ловишь, собачий сын?! (Все захохотали, вспомнив собачье имя старика.) А ну-ка, обуй ноги, разуй глаза! Посмотри, какой гостинец нам Игнашка отвалил (все опять захохотали)...

Тонкошеий и кривоногий Данилка мигом рассупонил рюкзак и заорал, обалдев от радости:

— Абачих [3]! Да тут же полным-полно мяса!

— Мяса? Какого мяса? — кричал в свою очередь Чепсараков.

— Вяленого...

— Да зверя-то какого, я тебя, растатуя, спрашиваю...

— Ведме-едя...

— Медведя? Целого медведя? Ну, теперя, мужики, я наконец-то побарствую...

И снова все захохотали, заходили по берегу. Маришка и Васена кинулись к Филе Гапончику, пробовавшему с помощью гребцов ступать на вывихнутую ногу.

— Вывихнул, что ли? — спросила Маришка, подходя к Филе.

— Не-е, кажется, только связки растянул. Сгоряча-то ступать не мог...

— Пройдет, была бы нога цела, — сказала Маришка, а мужики загомонили:

— Нашла о чем жалеть.

— Правда, Маришка. Ноги-то у него две — одну оторвет, другая останется.

— А вот что другое...

— Да ну вас, рожи бесстыжие, — отмахивалась Маришка, — ошалели без баб-то в тайге...

Абрам сказал Степаниде:

— А ты, кума, хоть бы с подругой своей познакомила. Чья такая?

— Да нашенская. Замуж в Жинаево выходила.

— А теперь? — спросил Абрам, подавая руку тетке Симке и задерживая ее мягкую большую ладонь в своей маленькой и суховатой. — Теперь-то как?

— Теперь я вольный казак, — сказала тетка Симка, — куда ветер — туда и я.

Ближе к вечеру в Чибурдаихе истопили баню, как и всегда с приходом плота. Баня, построенная моим дедом, одна на всю деревню. Топили ее бабы совместно.

Стоит она недалеко от берега, и расчет тут простой: напарившись до одурения, люди скатываются с полка, распахивают дверь и бегут... зимой — в сугроб, а летом — в протоку. Бултых с обрыва — и как будто заново родились.

Париться на полке любили все — и мужики, и бабы, и ребятишки. Загляните осенью под навесы — в любом доме увидите пар пятьдесят березовых веников. И все это только на один банный сезон — до свежего листа. Парятся обычно в два приема: нахлеставшись веником, накупавшись в протоке или навалявшись в сугробе, снова бегут в баню, лезут на полок, где от обжигающе горячего пара дышать нечем, снова начинают париться или просят кого-нибудь похлестать, а уж потом, свалившись на пол, отлеживаются у порога.

В избах перед банным днем начисто мыли полы, застилали чистыми половиками, чтоб, придя из бани, можно было поваляться еще на полу с полчасика. И сколько бы мужик или баба ни парились, сколько бы потом ни валялись на полу, никто не упрекнет, не скажет ничего обидного.

Подрастает парень или девка в семье, начинает зарабатывать деньги — это уже дает право им, как и взрослым, подолгу валяться после бани на полу, поминутно требовать от меньшей ребятни то квасу, то рассолу, а то и стакан бражки, загодя приготовляемой в каждой семье. Дед мой, выросший в юрте, где никаких печей не бывало и где зимой люди обогревались разводимым в середине костром, отдавал предпочтение именно такой бане. И уж если нельзя было обойтись без печей с трубами в избе, то баню он устроил по своему желанию. И ведь что удивительно: никто и никогда, сколько я помню, даже и разговора не заводил о том, чтобы вывести дым из-под каменки в трубу — ни при жизни деда, ни после его смерти. В этом, я думаю, сказалось уважение к его памяти.

Дел в такой бане у женщин-истопниц много. Надо каменку натопить докрасна, еще воду греть приходится часа два-три. Греют ее в десятиведерном котле, постепенно переливая в бочки, расставленные у стены. Вдруг не хватит для кого-либо из деревенских или плотогонов воды — позор бабам на всю деревню. Да такого у нас сроду не бывало. Приходи любой встречный и поперечный — мойся хоть всю ночь: воды горячей всегда будет с избытком. Вот потому-то девки и бабы помоложе носят воду с протоки, носят час и второй, сменяют друг дружку, снова берутся за ведра...

А мужики в это время сидят недалеко на бревнах, курят.

Разговор у мужиков промеж собой самый посторонний — о бабах, носящих воду или снующих возле бани с растопкой, ни слова. Думать можешь что угодно, но слова с языка не упускай! Потому что бабы делают дело общественное, и встревать в него или под руку что-либо сморозить — не смей: со свету сживут.

Абрам Челтыкмашев в синей майке, выпущенной поверх колжаных брюк, лыс, серьезен, степенно оглаживал небольшою худою рукою висячие усы и вел беседу с чибурдаевскими стариками. Сидел он на самом почетном месте, посередине бревна, говорил скупо, медленно, и все его терпеливо слушали.

— Ты вот скажи нам, дуракам, — привязывался к лоцману самый молодой из наших стариков, в недавнем прошлом кузнец, а ныне конюх (по нездоровью сменил должность) Лепехин — лицо маленькое, в бурой щетине, — скажи нам, Абрам Лазаревич... рази это порядок, что на весь наш Енисей всего два-три хороших лоцмана? А остальные — что? Только и слышишь: того отурило на матере, тот плот посадил, до следующей весны теперь куковать... Да это еще хорошо-о. А вон Федор Пономарев из Нижней Кои, так тот на скалу налетел — пятерых мужиков ухайдакал. Это — как?

Абрам отвечал как бы нехотя:

— А так и понимать, что Енисей — штука сурьезная. Тут ничем не отмолишься, ничем его не задаришь. Как в картах: повезет — плаваешь себе целехонек по самым распроклятым порогам, а не повезет — так и на самом паршивеньком перекате осетрам на кормежку пойдешь...

— Ну нет, не говори, Абрам, я и слушать не хочу. Скрытный вы народ, лоцманы. Секреты не хотите раскрывать, других не учите — вот что плохо.

Абрам как-то ловко поднял нависшее веко левого глаза (Лепехин сидел слева от него) — вроде бы как глянул на конюха с малым интересом — и сказал уже более оживленно:

— Неправда это. Про других я ничего не скажу, не знаю, а у меня лично никаких секретов нету. А то, что плаваю более-менее удачливо, так и сам не знаю, отчего это, А уж ежели говорить о том, чтобы учить кого, так и тут не так все это просто. Иному учеба в пользу, а иному — ни в коня овес. На то, чтобы научиться чему-то, тоже надо талант иметь.

В это время из бани вышла тетка Степанида и, протирая покрасневшие, слезящиеся от дыма глаза, позвала меня:

— Минька! Сбегай-ка разом ко мне домой, там у меня на загнетке смолевые лучины для растопки заготовлены. Надо каменку еще разок подживить.

Я убежал и не знаю, чем кончилась беседа Абрама с Лепехиным.

По тому, как девка или молодая женщина топит баню — носит воду, шурует в топке дрова, — легко определить, какая это будет работница в доме. Но не менее важная часть «смотрин» — купание девок и баб после бани. Одежду у нас в Чибурдаихе женщины носят прямую, просторную, со множеством складок. В такой юбке или в таком платье удобно в седло садиться, в лодке плавать, дрова пилить и колоть, молевой лес ловить в Енисее, а все эти работы женщины выполняют наравне с мужчинами. Зимой мужики и бабы ходят в одинаковых полушубках, в одинаковых валенках, в одинаковых стеганых штанах. И только на голову мужики надевают волчьи или бараньи шапки, а бабы— тяжелые шали, концы которых, перекрещенные на груди, завязывают узлом сзади.