Михаил Воронецкий - Новолунье

— Ну и что ж. Прибавить можно. Тут главное, чтобы было чем жену кормить. Года тут ни при чем. Если можешь жену прокормить, тебе и в тринадцать лет никто не запретит жениться. Вот только выбрать не могу. А то бы дело в шляпе было. Иной раз думаю — хочется Нюрку взять. А иной раз по Кланьке Побегаевой затоскую. Глаза у ей мягкие. Да вот картавит малость. Ну, а ты кого бы взял?

— Я еще не думал.

— Почему?

— Почему, почему... Потому что рано мне. И говорить-то нельзя еще...

— Это так. Ну, а если, к примеру, понарошке рассудить, не взаправду?

— Если понарошке, то я бы тетку Симку взял.

— Нюркину мать?

— А то кого же? Нюрку мне и даром не надо. Ябеда. Что не увидит — бежит деду жаловаться...

За деревней, по ту сторону Енисея, над синими зубцами горной тайги начинает отбеливать. Вот-вот займется заря. Колька еще что-то бормочет. Но я уже засыпаю.

Меня будит топот копыт на лугу. Колька распутал лошадей, собрал их и, кружа верхом на Савраске, гонит табун к Енисею — на водопой. Скоро придут мужики, станут запрягать.

Я через огород бегу к себе. Залезаю в не доплетенный дедом короб под полушубок, согреваюсь и снова засыпаю. Я вижу тетку Симку, молодую, как ее дочь Нюрка. Она на заре бредет через перекат, а у бакенщиковой землянки ее жду я, но не такой, как на самом деле, а большой, больше Фили Гапончика.

После обеда мы с дедом поплыли ставить самолов на стерлядей. С самоловом мороки много, а проку мало. Я всегда удивлялся терпению деда, который каждый день часа по три сидел в огороде у развешанного на колышках самолова и точил крючки. Крючки эти на метровых веревочках подвязывались к бечевке метров в сто. К ним прикреплялись поплавки из сухой и толстой тополевой коры, чтобы крючки на самое дно не ложились. Самолов ставился поперек течения. Один конец бечевки привязывался за кол у берега, другой — за тяжелое грузило, которое бросали в реку. Стерлядь идет по дну, тычется носом под камешки, ищет всяких жучков, с боку на бок перевертывается течением и цепляется за крючок.

Дед все жаловался, что на Енисее совсем не стало стерляди. Одну-две поймал за сутки — и то судьбу благодари. Зато уж уха какая! Она-то и заставляла деда ежедневно точить крючки и вздыхать о прежних временах, когда стерляди в Енисее было много, как ельцов.

После обеда, когда мы поставили самолов, на увале показался верхом на Савраске Колька Тебеньков. Сидит в седле коршуном, рука с нагайкой опущена по голенищу, а другая, на отлете, повод держит. На лице горделивая и вместе с тем снисходительно-солидная улыбка. Увал в этом месте круто обрывается прямо в протоку. У самого берега глубоко.

Дед, перебирая бечевку, волок за собой лодку на середину протоки: проверял, не сорвался ли где с крючка поплавок. И действительно, метров через двадцать пришлось остановиться: поплавок, привязанный суровой ниткой к изгибу крючка, исчез, надо было его заменить.

Я от безделья стал дразнить Кольку:

— А тебе слабо вниз съехать. Слабо!

Колька опустил повод, уперся ногами в стремена и, откинувшись коротким туловищем назад, стал наискосок спускаться к воде. Съехал. Спрыгнул на землю, стреножил Савраску, разделся и поплыл к лодке. Я, глянув на берег, увидел, как Савраска, потянувшись к воде, уже не мог остановиться, потому что повод низко притянул его голову к ногам, и в три прыжка очутился в воде. Вскинулся было задом раз, а после исчез. Колька обернулся, не увидел коня, заорал благим матом. Дед уже гнал лодку к тому месту, где утонул Савраска. На ходу схватил Кольку за волосы, кинул его в лодку. Колька затих.

Из воды показался раздувшийся бок Савраски. По телу коня перекатывались судороги. Колька уцепился за узду, поднял притянутую к ногам голову Савраски, повернулся к деду:

— Дядя Ваня, скорее к берегу... Он еще живой... Может, откачаем.

Дед угрюмо греб кормовым веслом, молчал. У берега вынул из ножен кинжал, рассек повод. Через оскаленные зубы коня хлынула мутная вода. Колька заплакал. Оделся, взял нагайку и пошел по увалу в степь.

Вечером приехал в Чибурдаиху бригадир Емельян Камзалаков. Собрались мужики. Даже больной старшин конюх дядя Лепехин притащился и стоял, опираясь грудью на железную трость. Худое землистое лицо его было повернуто в спину Кольке, который сидел поодаль на бревне. То, что сюда собралось столько взрослых решать его судьбу, сделало его важным, неприступным.

— Коня списать надо, — первым заговорил Филя Гапончик, — парень-то мал еще. По безотцовству пошел мантулить с малолетства. Это тоже понимать надо. Хоть до кого доведись.

— Мели, Емеля, твоя неделя, — немощно заскрипел дядя Лепехин. — Тут колхозное дело решается, а не в шарашкиной артели. Не колхозник — не лезь.

Филя обиделся.

— Не хочешь меня слухать, дядя Лепехин, — сказал он, — не слухай. Тебя, между прочим, никто не звал сюда. Болеешь — и болей себе на здоровье. А сердиться, между прочим, тоже нечего. Я не виноват, что у тебя чахотка и тебе помирать скоро.

— А я не виноват, что у тебя котелок не варит, — спокойно ответил дядя Лепехин, — так что, брат, тоже не ocvди на добром слове. Говорю тебе, что, как не член колхоза, ты молчи, рта раскрывать не смей. Пускай бригадир сперва скажет. А насчет того, что мне помирать пора, так я еще на твоих похоронах частушки спою.

Емельян молчал, оглядывая мужиков, потом спросил:

— Ну дак как? Какое ваше мнение будет? Списать? Либо матери на шею вешать будем?

Мужики заговорили:

— Кому вешать-то? Тебеньчихе?

— У ней в одном кармане вошь на аркане, а в другом — блоха на цепе.

— Списать — чего там!

С собрания я увязался за дядей Павлом. Попросил:

— Дядя Паша, возьми чабанить.

— А в конюхи?

— Не пойду.

— Испугался?

— За меня заступаться некому. Вдруг лошадь утонет, как на водопой погоню...

Дядя Павел помолчал, подумал. Потом стукнул меня по шее, сказал:

— Завтра ни свет ни заря — ко мне на тырло. Пинжак возьми. И ножик. А харчиться со мной станешь.

Чабанить мне нравилось. Отара дяди Павла паслась все лето на горе Февральской.

Люблю я это место. Дядя Павел сюда заглядывает только на ночь — караулить овец от волков. Днем я здесь полный хозяин над отарой и над своими раздумьями.

Отсюда, с Февральской горы, Ойдовский остров похож на огромную остроносую лодку, разрезающую течение реки. Кажется, не имей он такую форму, Енисей в первую же минуту сорвал бы его с места, смял и бросил бы на темно-красные и зеленые утесы Февральской горы, нависшие над Енисеем.

Я бывал и на противоположном острове Черемшаном и оттуда с ужасом смотрел на эти скалы, где бушевали страшные водовороты. Мне иногда казалось, что вот-вот рухнет в эту пучину Февральская гора всеми своими утесами, и Енисей смоет с берегов окрестные села.