Михаил Воронецкий - Новолунье

Но гора стоит, навевая мрачные раздумья не только на случайных рыбаков, но и на бывалых плотогонов. Вырвавшаяся из узкого горла саянских теснин, еще не успевшая потерять силу великой инерции, река здесь почти под прямым углом бьется в скалы. Шум этот за несколько километров слышит чуткое ухо лоцмана, ведущего десятисоставный плот между островами.

До обеда было еще далеко, когда я заметил скакавшего по увалу всадника. Сердце екнуло. Я вгляделся и вскоре узнал во всаднике Кольку Тебенькова. Подскакал, осадил коня и, вытирая кепкой пот со лба, сказал громко, тревожно:

— Дядя Павел послал... Загоняй отару на тырло и вали домой. Сегодня вся бригада не работает.

— Почему не работает?

— Плот разбило у Большого порога.

— А дядя Павел почему сменять не придет? — спросил я.

— Дядя Павел в тайгу уходит. Сегодня артель набирает.

Неожиданно объявился уехавший было куда-то дядя Лепехин. Куда уехал — никто не знал.

— Помирать уехал, — говорили о нем в деревне. — Как старый орел — не хочет, чтобы видели, как помирать станет.

Лепехин много лет болел туберкулезом. Иногда он до того слабел, что по нескольку месяцев с постели не поднимался. В такие моменты мужики приходили к нему, чтобы спросить, не надо ли домовину и крест заказывать. Лепехин не сердился, а только хитровато посмеивался. Вскоре, однако, поднимался и продолжал жить как ни в чем не бывало.

Дядя Лепехин вошел, постукивая железной тростью. Худой, как прежде, но живости в нем как будто прибавилось.

— О! Екуня-ваня! — весело приветствовал его мой дед, сидя на низенькой скамейке в недоплетенном коробе. — А мы тебя, грешным делом, покойником считали.

— Мне помирать рано, — сказал дядя Лепехин, усаживаясь у печки. — Пока что поскриплю. Работать приехал. Остановился у Тебеньчихи. Завтра в бригаду пойду. Думаю к Кольке помощником определиться. Ну, а ты как, молчун? — обратился он ко мне.

— Я... чабаню.

— Он чабан у нас, — ласково уставился темными глазами на меня дед. — Чабан, чабан... Как же...

— Стало быть, за дядю Павла? На лесозаготовках Павел, говорят?

Я промолчал. Лепехин подождал немного и решил говорить только с дедом.

— Еще кто-нибудь умеет коробки плести?

— Павел плел. Да не то.

— А почему? Трудно научиться?

— Почему трудно? Прута настоящего нет. Не знаю вот, на Черемшаном есть что или нет. На Ойдовском ничего не растет, все скот вытоптал. А потом плоты... бревна выкатывают, весь остров завалили. Совсем наш берег обезлесел. Вот из огрызков плету. На таком пруту разве научишься — повернуть нельзя, ломается. Вся надежда на железо: окуют в кузнице — вот, глядишь, год-другой держится.

В окно постучали. Я посмотрел — Колька Тебеньков.

— Дядя Ваня! — закричал он. — Павла вашего лесиной в тайге задавило... Вот телеграмма...

Дед ошалело смотрел в окно, задержав на весу руку с молотком.

А новость уже облетела деревню. Я услышал, как заголосила на берегу тетка Физа и ребятишки дяди Павла...

Так сложилось, что именно наша маленькая деревушка поставляла лоцманов для всего Верхнего Енисея. Митрий Сугораков, Абрам Челтыкмашев, Егор Ганцев, Василий Федоренко... Вот их чтимые всюду имена. Потомки извечных койбальских кочевников, осевших на приречную землю, но не сумевших прирасти к ней, и переселенцев из России — чибурдаевцы не утратили страсти к рискованной и вольной жизни. К нам же тянулся и всякий таежный люд, оседал здесь навсегда. Все это был народ отчаянный, гулевой, а профессия плотогона давала возможность за неделю зарабатывать столько денег, что их потом хватало на целый месяц разгула и куража.

— Бе-ей-ей... лево-о-о-о!..

Я узнаю ломающийся от непривычки командовать голос Фили Гапончика. Лоцманом он стал неожиданно. Весной в Кантегире, где артель вязала первый нынче плот, утонул Абрам Челтыкмашев. Лет восемь гонял плоты по Верхнему Енисею. Не раз в бурю разбивало их, тонули гребцы, а сам он всегда успевал выплыть. А тут не повезло. Вечером, когда артель уже отдыхала в бараке, вышел на берег и не вернулся. Хватились мужики, когда спать стали ложиться, пошли искать. Нашли только его шапку. Поняли — утонул Абрам. Поскользнулся и ушел под плот. Плот длинный, двенадцатисоставный (такие плоты только Абрам да Егор Ганцев решались гонять), — из-под него не выбраться.

— Шаба-а-аш! — протяжно крикнул Филя, и гребцы, сев на концы гребей, задрали их вверх, чтобы не поломать при причаливании. На берегу все тревожно зашумели, поняв, что Филя решился ставить плот на атур. Хотя дело это рискованное даже для многоопытного лоцмана.

Решиться-то Филя решился, да корму развернуть вовремя не сумел. А берег — уж вот он. Пока плот разворачивало течением, нос выскочил на берег и врезался наглухо в землю. Развернувшаяся корма потянула было плот назад — затрещали березовые крепи. Бабы завизжали, ребятишки сыпанули от берега.

Плот все-таки не разорвало. Спасло то, что недавно стояла высокая вода, которая быстро схлынула, а земля все еще была влажной. Плот постепенно пополз с берега, а мой отчим (мать недавно вышла замуж) соскочил с цинкачом и обвил его вокруг тополя.

Я стоял в стороне и следил за отчимом. Но тот меня не заметил. Он и Филя, взяв котомки с рыбой и таежной ягодой, последними пошли в деревню.

— Ну, паря, чуть было не ухайдакал ты плот, — сказал Филе мой отчим. Шли они плечом к плечу, оба одинаковые ростом. Только отчим пошире будет в кости и на ногах потверже. Он повернул к Филе свое худое лицо, заросшее бурой щетиной, улыбнулся. Отчим говорил дружелюбно. Но Филя, видно, сильно был сердит. Такая неудача кого хочешь взбурлит.

— А ты что? На мое место метишь? Забыл, кто тебя человеком сделал? На хозяйство поставил... Бабу какую сосватал... Забыл, видать?

— Не кобенься! Дурак! Если бы я цинкач сразу не намотал, то от плота и на растопку не собрали бы... — Отчим чуть приостановился. Но Филя не обернулся. И отчим догнал его. — Ты на меня хвост не подымай, — говорил он, — не советую. Ты меня не знаешь. Прошу — молчи. Сопи себе в обе ноздри и молчи.

Филя ничего не ответил. Замолчал и отчим. Я шел следом и думал о матери: «И что этим бабам надо, жила бы и жила со мной. Нет, обязательно замуж...»

Откуда родом отчим — никто не знал. Я видел, как он приплыл на плоту в деревню, и Филя Гапончик привел его к нам в избушку, незадолго перед тем отремонтированную дедом. Мать просила Филю лесу приплавить. Филя отказался, но сказал, что у него в тайге есть знакомый, который и лес приплавит, и дом поставит, и главное — совсем «задешево». Потому что живет он в тайге, а там денег много ли требуется.

— Только, Маньча, хошь или не хошь, а на квартиру к себе его ставь, — сказал Филя моей матери, — што уж там. Ты вроде бы вдова. И за ним хвост не тянется. А в его положение войти надо: пятый год в тайге без бабы живет.