Михаил Воронецкий - Новолунье

Мать посмотрела как-то безразлично на таежного человека, спокойно курившего у раскрытого на закат окна, вздохнула:

— Пущай живет.

Так таежный человек стал моим отчимом.

В деревне еще жили старики, которые хорошо помнили партизанские походы. Слушая стариков, я крепко помнил звонкие имена партизанских вожаков: Кравченко, Щетинкин, Кобяков...

Жестокие схватки вспыхивали когда-то на берегах Енисея. По правобережью сплошь большие казачьи села и станицы: Саянская, Шунера, Каратуз... Спокон веку враждовали с ними левобережные деревни, в которых жили пензенские и калужские переселенцы, сильно перемешанные с местными, некогда кочевыми племенами койбал, тубинцев... В гражданскую войну эта вражда усилилась.

Ночью в шалаше на острове мне часто снились горы кинжалов, сабелек, нагаек — таких нагаек, как у Емельяна Камзалакова — бригадира, который несколькими ударами любого степного зверя на скаку засекал насмерть.

Меня никогда не покидало предчувствие чего-то неожиданного, необычного, что должно случиться в моей жизни. Может быть, найду партизанскую пушку или склад казачьего оружия. Неплохо было бы также раскопать в степи курган и наткнуться там на скелет древнего койбальского военачальника. Их всегда хоронили с целым ворохом всякого оружия. Ведь пишут об этом в книгах, А в степи за деревней таких курганов тысячи.

И вот, копаясь в яру на острове, я наткнулся на самый настоящий казачий кинжал. Я даже подумал сначала, что это во сне... Кинжал, оброненный когда-то вместе с ножнами, хорошо сохранился. Лишь чуть потемнела костяная, с серебряными набойками, рукоятка.

Отчим как увидел, тотчас же отобрал у меня этот кинжал.

Из-за острова хорошо видны мужики, развалившиеся на подамбарнике у Побегаевых. Я только что осмотрел корчаги, натряс полкорзины ельцов и пескарей и теперь, приткнув лодку к песчаному выступу, отдыхал.

Рыбешки маловато. В жару рыба не «гуляет».

Мне не нравилось, что надо идти мимо мужиков по деревне. Вода в Енисее сильно упала, протока, образовавшаяся после намыва песчаной косы повыше острова, наполовину высохла. Лодку приходится оставлять под яром у Побегаевых. А у мужиков есть такая привычка — ребятишек задирать. Девчонок не трогают. А парнишкам, проходу нет.

Я гляжу на потемневший уже, но еще не достроенный дом на краю деревни и недобро думаю об отчиме: «Небось тоже на подамбарнике пузо греет. Нет чтобы дом достроить. Ждет, пока старый завалится».

И вдруг вспоминаю, что надо сегодня еще дополоть подсолнухи. Делать нечего, поднимаюсь. Веслом отталкиваюсь от берега и начинаю несильно грести — течения в протоке в малую воду почти нет. Лодка идет быстро.

Чибурдаиха хотя и многолюдна, но у колхоза сбоку припека. Здесь не то что правления, даже бригадира нет. Он живет в Шоболовке. Наряд раз в два дня дает, а то еще приезжает, когда опохмелиться надо, а дома жена с тещей в четыре глаза следят.

Бригадир седлает Чубарку, делая при этом лицо сердитым и озабоченным. Тут уж не только жена, но и сама теща не подходи: человек при исполнении служебных обязанностей.

С нарядами бригадир управляется быстро. Потом едет к отдыхающим плотогонам, знает: у них всегда разживешься чарочкой. «Им деньги дурные идут», — с завистью думает Емельян. Мужики, сгоношившись в артель, уходят в Джойскую тайгу. Валят лес, вяжут его в плоты и гонят в Минусинск. Заработок поделили — неделю отдыхают. Это значит — валяются целыми днями на солнце, посреди деревни.

Собираются мужики обычно у Побегаевых, возле единственного уцелевшего еще от единоличной жизни покосившегося амбара. Кто пораньше пришел — на подамбарнике устроился, остальные на траве, а то и в песке на самой дороге растянутся.

Вот Тебеньчиха показалась на телеге: ездила на склад за продуктами для яслей. Увидев на дороге мужиков, объезжает их. Никто и ногой не пошевельнул. Баба ругается почем зря, стегает лошадь хворостиной, дергает вожжи, лезет с дороги в крапиву. Того и гляди, под берег телега свалится.

Объехав, оборачивается, ругает мужиков, они хохочут, Тебеньчиха — еще. Мужики громче хохочут. И сильней всех недавно прибившийся к ней в мужья плотогон хохочет.

Мужики о ней говорят минут десять, не беря во внимание мужа.

— Во чертова душа! И как с такой спать ложиться?

— А ты сам попробуй.

— Так мне же она Кума.

— Что-то я тебя не знаю, — с преувеличенным безразличием вклинивается в разговор муж — молодой плотогон, недавно женившийся на ней, — всех кумовей своих помню, а о тебе первый раз слышу...

— Так то ж отговорка одна... насчет кумы.

Опять хохочут. Но уже не так громко. Стихают и начинают зевать. Но тут слышится топот копыт. Из переулка бригадир едет. Лицо темное и жалкое. С бригадиром мужики стараются ладить: в больницу ли старуху свезти, за хворостом съездить, а весной огород вспахать — без лошади в этой степи погибель.

Филя Гапончик дергает за ногу соседа, кивает на магазин. Тот нехотя встает — сначала на четвереньки, потом выпрямляется — и, заплетаясь ногами, бредет к магазину. Все молчат, и бригадир молча ждет, не слезая с седла, молча выпивает четвертинку из горлышка, кидает посуду в крапиву и едет в Шоболовку. Мужики молча смотрят вслед.

Но тут под берегом скрипят уключины, гремит замок. Из-под яра появляется моя облупленная физиономия на тонкой коричневой шее. Одна штанина засучена выше костлявого колена, другая опущена и темнеет — вымокла. Через руку корзина с рыбой.

Мужики лениво повернули головы, с минуту-другую смотрят на меня, словно вспоминая — чей это... Потом на их лицах появлялось подобие улыбки. Начинает Филя Гапончик — по праву начальника:

— Минька! А Минька!

— Что тебе?

— Минька, что твоя мать третьеводни делала?

— А я почем знаю...

— Ну, а ты что третьеводни делал?

— Корчажки ставил.

— А домой вечером приплыл?

— Вечером.

— Ну, когда приплыл, что мать делала?

— Ничего. Что она могла делать...

Отчим как появился у нас, начал строить новый дом. Но строить не спешил. За год едва под крышу подвел. А потом и совсем забыл о нем. С тех пор я озлился на отчима, хотя он относился ко мне неплохо. Ночью, просыпаясь с приходом матери, ворчу, имея в виду отчима:

— Пришел на готовое да еще и помогать не хочет.

Мать устало уговаривает:

— Так они ж, мужики, все такие. Ты у меня и без него с хозяйством справляешься.

— А на что он нам тогда сдался?

Мать вздыхает.

— Если бы его не было, может, и отец вернулся бы...

Эти слова я подслушал у старух, всегда жалевших меня, когда я на заре с багром и веслом уходил к лодке корчажки смотреть или ловить дрова.

— Нет, отец все равно не вернулся бы, — куда-то в темноту говорит мать, раздеваясь у открытого окна в неосвещенной комнате. — Ты об этом и не думай, Минька, Вот разве что за тобой вернется, когда вырастешь.