Михаил Воронецкий - Новолунье

— Сильно он мне тогда нужен будет. Я и на порог-то его не пущу.

Мать ложится на кровать в другой комнате, скрипя пружинами.

— Может, ты только сейчас так говоришь, а вырастешь... Ну ладно, спи. Нам рано с тобой вставать. Завтра, смотри, лук прополи и морковку. А то росту нет, совсем трава забивает.

— Выполю.

Я знал, что и лук и морковку выполю, чего бы это мне ни стоило. Осталось уж не так много. И кончится наконец эта неприятная работа. Самая неприятная из всех, что на мою долю доводится летом.

Огород большой, в полгектара. Земли много, правлению не жалко. Да и мать в колхозе на виду у начальства.

Но возиться с огородом приходится мне, хотя больше по душе мне рыбачить и дрова ловить по уловам. Вот я и надумал делить каждый день надвое: с утра, пока не надоест, в огороде копаюсь, а потом сажусь в лодку и плыву либо дрова собирать, либо с острогой налимов искать на протоке. И то и другое для меня — и отдых, и развлечение, потому что при этом легко думать. А думаю я много. Думаю о взрослых. Не нравится мне, как они живут. Вот мать моя — умная вроде бы, а с отцом не ужилась. Зачем тогда замуж шла за него? Нет, когда я вырасту, так жить не буду.

Кроме рыбалки любил я еще веники вязать из полыни. Много их на зиму надо. Как только срочные работы на огороде кончаются, я отправляюсь на увал. Он начинается сразу за деревней и, поднимаясь все выше и выше, выше крыш и даже тополей, уходит на обе стороны от деревни.

С увала мне видно, как кто-то пробирается через дедов огород. Присматриваюсь: дед. Он в длинном старом полушубке с поднятым овчинным воротником, в бараньей шапке. Перешагивает через низкую изгородь, вскидывая голову, поглядывает в мою сторону. Значит, дед увидел меня и решил прийти поболтать. Сегодня я ночевал на острове и потому вечером к деду не ходил.

Собрал веники, связал ремнем, повесил через плечо... А дед уже подошел к увалу, машет рукой, кричит слабо:

— Айда вниз!

— Сам иду, не видишь, что ли? — говорю. Но говорю

так, чтобы дед не слышал.

Спустился вниз по тропинке. Мы идем через выгон, через огород... В ограде я сбросил веники и сел на чурбан, а дед тем временем улегся на верстаке под навесом, накрылся полушубком до подбородка. Из-под полы торчат растоптанные, аккуратно подшитые белые валенки — чесанки.

— Заболел, что ли?

— Заболел. Болезнь моя известная. И что за напасть? С четырнадцатого года трясет. Как время ей приходит, так начинает трясти. Фершал говорит — малярия, а я-то знаю... не малярия, а лихорадка. Сколь хины перепил — и все без толку. Плевал я на ихние лекарства, да делать нечего — пью. А ты што вчера не был?

— На острове ночевал. Перемет ставил.

Вот оно што. А я думаю, чего бы ему не прийти. А тут трясти начало. Работу я бросил, вышел в огород, гляжу — Минька. Ну и дай, думаю, позову. Емельян у меня был. Бригадир. Письмо тебе привез с Шоболовки. В избе на столе лежит. Возьми, а то кто придет — живо раскурит.

— Какое еще там письмо?

— Обыкновенное. Отец пишет, знать-то...

Я побежал в избу, распечатал конверт и прочитал:

«Здравствуй, сынок. Пишу тебе издалека, из-под Арадана. Живу в тайге и часто вспоминаю нашу деревню и тебя. А пишу по той причине, что есть у меня к тебе, Минька, дело мужское. Пользовался я слухами, будто мать твоя уезжать в город норовит. И слухи эти подтвердил мне Егор Ганцев. Он неподалеку плот вязал. Мы ведь ним приятели. Ну, так вот, слушай, что я тебе скажу. Уезжать вам никак нельзя. Я это по себе знаю. Я мужик, да и то тоска заела. А вам с матерью и года не прожить в городе. Нельзя вам от дому отрываться. Да ты еще мал по чужим углам таскаться. Глядишь, и учебу бросишь. Одним словом, должен ты подействовать на мать, чтобы она не ерепенилась и жила на месте, пока ты не вырастешь. Тогда — твоя воля. Минька, все возможно, что скоро мы с тобой увидимся. Передай поклон деду, дяде, теткам, а также матери твоей. Я бы ей сам написал, да она еще, чего доброго, читать не станет...»

Прочитав письмо, я усмехнулся: «Ну, дядя Егор, — что может наболтать человеку. — Но тут же спохватился: — А что, если правда... А как же новый дом?

Надо все разузнать. Придет с работы мать — все у ней выпытаю».

Дед, увидев, что я направляюсь к калитке, спросил из-под полушубка:

— Пошел, что ли?

— Ага. Некогда мне.

— А веники-то што не берешь? Забыл?

— Пускай вам останутся, а я себе еще заготовлю.

— Что отец-то пишет?

— Поклон тебе передает.

— A-а... Ну, спасибо, спасибо... Ничего был мужик, ничего... Не забыл, стало быть, вспомнил.

Остаток дня я просидел в тополиной роще, на берегу. Даже корчаги, не посмотрел вечером. А как только загнал в сарай корову, привел теленка с выгона и пригнал с протоки гусей и уток, сразу улегся в своей кровати. Незаметно уснул. А когда проснулся, была, уже ночь. В окно светила луна. Я прислушался: за перегородкой вздыхала мать.

— Мам, а мам!

— Что тебе? — едва слышно спросила мать.

— Дом когда достраивать будем?

— Дом он продавать хочет, — сказала мать. — Филя Гапончик берет. Задаток дал. Вот баян да двустволку купили.

— А как же мы?

— В Минусинск забрать хочет. Хватит, говорит, мантулить здесь. В городе, говорит, работа легче. Давно зовет. Да я все не могу решиться. Только ты спи, хватит.

Мать замолчала. Потом я услышал, как она ровно стала дышать — уснула. А я все думал и думал… думал о новом доме, которого у меня не будет, о Минусинске, куда я прошлой осенью плавал — семечки и лук на базаре продавать. Да в этом Минусинске и реки-то настоящей нет, кроме заглохшей протоки, куда зимой весь город навоз сваливает. Нет, туда никак нельзя, надо что-то быстро придумать. Но что? Я не спал до самых петухов. Но так ничего и не придумал.

А за три дня перед тем со мной случилось вот что...

Утром как-то я бросил в лодку острогу и на шесте пошел вверх по Енисею. Три дня назад на Чаешном острове я нашел широкую и не очень глубокую курью. Берег, правда, песчаный, но на дне я увидел затонувшие бревна и коряги. Под ними должны быть налимы.

Я в тот день был свободен. В огороде все выполол. Корову и гусей мать сама отправила на выгон перед уходом на работу.

«Куда еще ехать, — думал я, — когда кругом такая благодать. Отчим человек таежный. Ему наши степи непривычны, вот он и беспокоится. А нам с матерью уезжать куда же? Ему не нравится — пусть катится на все четыре стороны, а мы и без него жили куда с добром!..»

Втолкнув лодку в курью, я взял длинный шест с насаженной острогой — трезубцем, неслышно упираясь железным наконечником о мягкое дно, тихо поплыл посередине. Вода еще была мутновата: совсем прозрачной она станет только к осени, когда вся вода подтаежных рек уйдет в океан, а Енисей станет вдвое уже и мельче. Тогда на налимов начнется облава. Их будут колоть острогами, вилками... Но мне этот дикий рыбачий азарт не по душе. Я ловлю налимов все лето, понемногу, лишь бы к ужину на уху было.