Михаил Воронецкий - Новолунье

Строительство различных перевалочных баз геологов, родившее десятки всяких мудреных предприятии и организаций, и было причиной появления в наших деревнях нескольких таежных артелей.

Несмотря на сумрачный, хмурый вид, таежники вели себя мирно, услужливо, хотя задирать их не отваживались даже самые неукротимые жинаевские забияки. И только не боявшаяся и все желавшая знать бабушка Белоглазиха, недобро поглядывая на таежных работяг, сразу же принялась их допрашивать:

— И как это вам, мужики, повезло, что все вы живые ходите? Столь вас много — и все живые. А у нас вон почти всех мужиков повыбило на войне. Как-то нехорошо получается...

— А мы, бабушка, заговоренные. Нас ни нож не берет, ни медведь не трогает — за версту стороной обходит.

Так, без улыбки, хмуро отвечал бабке таежник. Бабка в недоумении смотрела на него и говорила совсем уж в сердцах:

— Что городишь-то? Какой медведь? Я нешто о медведе вас спрашиваю?! Да вы, поди, и на войне-то не были? По горам да по тайгам, поди, хоронились?.. От фашиста скрывались?..

— Мы не скрывались, нас скрывали, бабушка.

— Это для чего же вас скрывать-то надо было? Что вы за ценность такая?

— А уж не наше с вами дело. Стало быть, есть такая ценность.

Дальше таких разговоров знакомство с биографией таежных людей никогда не продвигалось. Да если правду говорить, никому и не было дела до этого.

С незапамятных времен привыкли у нас к тому, что с полой водой Енисей приносит всякий разный люд.

И вот человек, подобно случайному сутунку, либо проплывает дальше, едва зацепившись за наш берег, либо оседает у нас навсегда — да так оседает, что года через два-три никто уж и не вспоминает о нем как о чужаке, а все относятся к нему так, как будто он здесь родился.

Такова особенность нашей деревни, а может быть, и не только нашей, а и всего края, население которого в течение последних столетий складывалось из пришлого люда, волей-неволей оставшегося здесь и перемешавшегося с местным населением, постепенно — под влиянием пришлых людей — забывавшим зовы дальних и близких прадедовых кочевий...

Фамилия у тетки Симки хакасская — Чертыкова, но сама она русская, а хакасская фамилия ей досталась от первого мужа Хыйлага Чертыкова, а попросту — Гришки Черта, как подростком звали его в Чибурдаихе. Сам Гришка был обличьем не в отца, а в мать — Олесю Шкицкую.

Отца Гришки в деревне никто не помнил — он утонул очень давно, — и потому Гришку, когда он вырос и выучился на механика, стали звать по фамилии матери — Гришкой Шкицким.

Историю замужества тетки Симки (замуж она вышла в начале тридцатых годов) я слышал собственными ушами, когда она, думая, что я ничего не понимаю, исповедовалась бабушке Белоглазихе...

Хорошо помню я эти святочные лунные ночи. Вот луна опустилась, и еще недавно белые увалы все больше темнеют, уходят в полумрак. А ведь казалось бы — чем ниже опускается к земле луна, тем светлее должно быть на земле. На самом же деле наоборот: когда луна стоит высоко в зените — внизу светло как днем. А теперь окрестности становятся все сумрачнее, все глуше.

Раздумаешься обо всем этом, и заноет душа, потянет в сторону, в ту сторону, куда течет Енисей, — там большие города, там железные дороги, там другая, шумная, интересная жизнь...

А ведь совсем недавно центром известного и понятного мне мира была наша деревня, а уж о Шоболовке и говорить нечего — это иное государство, иная планета, где я, помню, терял голову от множества людей, шума машин, грохота тракторов, и тихая наша деревня оттуда, из Шоболовки, казалась лучшим местом на земле, расстаться с которым меня ничто не заставит всю мою жизнь.

В Шоболовке нет такой тихой протоки, как у нас: Енисей там как с огня рвет, говаривал мой дед. Нет так близко островов; они там все у противоположного берега, за версту к ним плыть надо, а плыть редко кто решится, потому что течение быстрое, берега обрывистые, того гляди лодку опрокинет, как бывало не раз, когда тонули сразу по десятку человек.

И увалов нет в Шоболовке — увалы там начинаются далеко в степи. Зимой нет там таких, как у нас, снегов и сугробов: через открытую всем ветрам Шоболовку бураны с воем уносят все до последней снежинки за Енисей.

Дедова изба стояла на краю деревни, почти под самым увалом. За нашим огородом втекала в протоку короткая — не больше двух верст — глубокая речушка; под яром и начиналась настоящая-то протока, огибавшая Ойдовский остров и впадавшая в Енисей уже где-то возле Февральской горы. Ойдовский остров был населен лешими, водяными, русалками, которые по ночам выбирались на остров греться из протоки, из Енисея...

Жили мы в самой близи с той нечистой силой, без которой жизнь свою никто из чибурдаевцев не мог бы себе представить, я думаю, и не захотел бы представить, — это была бы жизнь скучная, серая, без жуткой и такой манящей таинственности. Все эти лешие, водяные, домовые были такой же необходимой частью нашего бытия, как воздух, вода, земля.

И вот то обстоятельство, что дедова изба находилась рядом с местами обитания нечистой силы, как бы соединявшей потусторонний мир с обычной нашей жизнью, приводило к нам длинными вечерами девок со всей деревни и Мерзлого хутора. Помню, как собирались девчата далеко за полночь в нашей избушке. Дед и бабушка уходили ночевать к соседям, чтобы не мешать молодым. Девчата приходили тайно от парней, но те каким-то образом всегда об этом узнавали заранее и также тайно готовились использовать гаданье в своих интересах.

Часа в четыре ночи, когда деревня спала и последние сны доглядывала, будущая невеста уходила на Енисей к заранее очищенной проруби за «водой от утопленников» или на остров «за снегом с лешиевой шубы», а то и на кладбище за горстью земли с самой свежей могилы...

Парни обычно знали, кто из девок и куда побежит ночью. Кто-нибудь из парней выворачивал полушубок шерстью наружу или накидывал простыню поверх телогрейки и с вечера усаживался либо во льдах, либо кладбищенским курганом. Сейчас мне кажется, что девки тоже знали, что ни у проруби, ни на кладбище они не будут топтаться в одиночку, что их там поджидали не лешие, не вставшие из гроба покойники, а свои же деревенские парни. Иначе разве пошли бы они на такое испытание,да еще в такое глухое время ночи?!

Парень в вывернутом полушубке или накрытый простыней, конечно, себя не выдавал и выл загробным (как ему казалось) голосом:

— Ох, холодно мне на дне Енисея лежать! Кости мои изныли от стужи!

Девчонка, чуть живая от страха, спрашивала:

— Скажи мне, дядя Перфил (ей казалось, что она слышит голос Перфила Побегаева, утонувшего в прошлом году), как мне быть... Выходить ли замуж за Ивана Шабальникова или подождать кого другого?