Михаил Воронецкий - Новолунье

Просушив, сколько было возможно, одежду и напялив ее на себя, я дал команду садиться в лодку, и мы не спеша подались к деревне. Колька уселся на весла, а я взял шест.

Обогнули остров. Я увидел, как по берегу, за деревней, шла моя мать в обнимку с теткой Степанидой. Они пели незнакомую здесь песню:

Когда пристали к яру, Колька слетал на берег и тут же вернулся. Рассказывал скороговоркой.

— Мать твоя, Мишип (когда ребятишки не считали нужным скрывать чувства дружбы за грубостью, они называчи друг друга со своеобразной нежностью — Мишип, Васип,Колип), у тетки Степаниды была, плакала.

Я молчал. А Колька сказал с завистью:

— Мишип, раз отца нет, значит, ты сам себе хозяин. Теперь тебя никто учиться не заставит. Можешь в конюхи подаваться. Дядя Лепехин заболел. Тебя в помощники возьмут.

Устроиться конюхом — заветная мечта каждого парнишки в деревне. Прежде и я мечтал об этом. Но теперь мне было не до того. Придя домой, я по привычке взял кринку и поплелся к дяде Павлу за молоком.

Его жена, тетя Физа, грузная, остроглазая, только что подоила корову и процеживала молоко у окна за печью. Стараясь не встречаться со мною глазами, говорила громко, со злостью:

— Теперь ты к нам за молоком не ходи. Я ведь ради деда давала. У меня и своих трое. А теперь еще, того гляди, и мать твоя придет. У меня такой родни много. Пускай к тетке Елене тебя шлет. Та ей ближе. Сестра.

Дядя Павел, старший брат матери, сорокапятилетний мужчина, из тех, о которых в деревне говорят «всегда с улыбочкой», сидел на лавке под божницей, играл на гармошке: «Вы не вейтеся, русые кудри, над моею больной головой»…

Он сжал гармошку на коленях и прикрикнул на жену.

Я хотел было уже идти к деду, но тетя Физа меня остановила. Поставила на лавку подойник (стульев в избе не было) и запричитала:

— Бедный мальчишечка! Кончилось твое детство. На мать тебе надежда как на вешний лед. Теперь тебе не учиться больше и приволья никакого не будет. Пойдешь помощником конюха, и убьет тебя лошадь, или покалечит навек.

Дядя Павел достал кисет.

— Зачем ему в конюхи идти? Можно и ко мне в подпаски. В люди выведу, чабаном настоящим сделаю.

Тетя Физа оттолкнула меня и бросилась к мужу:

— А ты, чертило двухметровый. Как для моего племянника, так места не было, а как сестрина сынка коснулось — так в люди выведу! Все вы одинаковые, вся ваша родова никудышная. Только песни петь да на гармошке играть, а крыша на стайке раскрыта — руки не доходят... И зачем я только за тебя выскочила, долю свою бабью сгубила? Какой человек сватал, Леха Бормотов! Сам бондарь и всю женину родню выучил. Улестил ты меня гармошкой! Улестил на погибель мою…

Тетя Физа залилась слезами. Я, позабыв на лавке кринку с молоком, убежал домой, пролез за стайку — плакать. Мне было жалко отца. Я думал о том, что никогда больше не увижу его.

Мать моя ревновала отца, и если случалось где-то им встретиться, то обязательно устраивала скандал. И хотя на их отношения никто из братьев отца никак не влиял, мать тем не менее ненавидела их всех. Кузькиных она считала своими врагами и везде, где только представлялась возможность, проявляла эту враждебность без малейшего послабления.

Особенно доставалось Митрию. В деревне был он на виду, работал бригадиром, дела вел умело. Беда, а может и счастье, его в том, что был он человек общительный, любил, как он говорил, выпить и потолковать с хорошим человеком. А хорошими у нас в деревне почему-то считались люди с правой стороны Енисея. Там было Заготзерно, там был шушенский совхоз... Как-то так случалось, что все появляющиеся с того берега мужики останавливались в нашем доме. Может быть, потому, что дед мой человек был очень гостеприимный и у него всегда имелась свежая рыба на закуску.

Как бы то ни было, но частые гулянки в нашем доме притягивали Митрия как магнит. На каком бы дальнем поле он ни был в это время, глядишь, уже скачет по улице на чубаром жеребце. Кинув на стояк калитки повод, Митрий не бежит в избу, а садится на бревно у забора и пытает меня:

— Мать-то дома?

— Не-е, — говорю я и тут же добавляю, так как знаю, что дяде Митрию ужасно хочется посидеть у нас: — Ее сегодня долго не будет, до самой ночи.

— Ну, ну, — веселеет дядя Митрий, — сходи деда позови, мне с ним надо насчет коробьев договориться. Коробья развалились, назем возить не в чем.

— Да ты заходи, — приглашаю я.

— Нет, у вас там, видать, народу полно, еще задержат, а у меня, Минька, дел — всю жизнь не переделать.

Но уже на крыльце сам дед появился, а за ним поспешают мужики с того берега, тормошат Митрия, чуть не под руки ведут в сени, где обычно налаживается застолье. Дядя Митрий отчаянно отнекивается, потому как знает, что его все равно уведут. Первое дело, он в компании человек приятный, ни к кому не придирается, когда пьянеет, любит запеснячивать, а второе — бригадир, как-никак хозяин деревни и Мерзлого хутора, составляющих его бригаду.

Не дай бог появится в этот момент моя мать — тогда скандал на всю деревню. Вот уж сколько лет прошло с тех пор, как погиб дядя Митрий, и матери моей уже нет на свете, а я до сих пор не могу забыть эпизод из истории ее борьбы с братьями моего отца.

Как-то примостились в сенях два молодых мужика с того берега: водка, жареная рыба с яичницей. Мать в избе муку сеяла. Я сидел у окна на скамейке, из доски выпиливал изогнутую рукоятку для ножа, чтобы нож с такой рукояткой хотя бы отдаленно походил на саблю или, на худой конец, на кинжал. Дверь в сени была приоткрыта, и я почувствовал, как мать насторожилась, уловив приглушенный голос дяди Митрия, незаметно проскользнувшего с улицы в сени.

— Левонтий! — негромко позвала мать, и Леонтий, узкогрудый и сутулый молодой мужик, почтительно вошел в избу. — Левонтий, я тебя уважаю, и ты у меня завсегда гость званый. А Митьку водить ко мне не смей. Чтобы это было первый и последний раз. Сию же минуту скажи ему от меня: вот тебе порог, иди на все четыре...

Захмелевший Леонтий поднимал и опускал ладони с растопыренными пальцами так, как будто отталкивался от чего-то, и говорил с дружелюбной готовностью:

— Все, все, Ивановна. Будет так, как ты хочешь.

Я знал, что Леонтий, бакенщик с Чаешного переката, был в большой дружбе с дядей Митрием, и надеялся, что он уйдет вместе с дядей Митрием. Да он и должен был, как думал я, сказать моей матери: «На твоей избе, Ивановна, свет клином не сошелся».

Леонтий, однако же, этого не высказал матери моей в лицо, теперь мне захотелось услышать, что он скажет дяде Митрию. Когда я вышел в сени, Леонтий и его приятель, пожилой толстый мужчина, положив руки дяде Митрию на плечи, уговаривали его: